Сотрудники, чаще всего это были искренние, но некомпетентные энтузиасты, работали на делянках, отведенных им на полях с низкой урожайностью; они полагались на свои чудодейственные рецепты. Применение же в широком масштабе методов Лысенко привело к углублению аграрного кризиса: но не все сразу и не в полной мере отдали себе в этом отчет. Методами, аналогичными тем, какие применял Лысенко в биологии, пытались действовать и в других науках, таких как физика и химия; и здесь они принесли немалый вред (наиболее тяжелый пример являет собой попытка бойкотировать кибернетику, которую не желали признавать за науку из-за ее заграничного происхождения). Но интересы развития промышленности и роста военной мощи были настолько тесно связаны с этими областями науки, что методы массовых гонений, практикуемые Лысенко, не могли в них утвердиться в такой степени, как в биологии[43].
Вторая половина 40-х гг. в целом была периодом нового глубокого разрыва между государственной властью и культурой в советском обществе; этот разрыв был тем более болезненным, что он пришел на смену единству, созданному в условиях войны. Мрачная, удушливая атмосфера окутала страну. Цензура стала, как никогда, суровой. /334/ Ученые избегали цитировать зарубежные научные источники в своих работах[44]. Деятели культуры, попавшие в черные списки, были обречены на молчание или творческое бесплодие, а часто и на бытовые лишения. Если какое-либо действительно творческое произведение выходило в свет, то это было исключением, а не правилом: в кино, литературе, изобразительном искусстве, музыке преобладала пропагандистская риторика в сочетании с банальностями. Толпа посредственностей священнодействовала на самых различных кафедрах. Тогда же утвердилась и приобрела широкое влияние обширная категория блюстителей священной идеологической чистоты, которые обладали в обществе властью и престижем. Ритуальные формулы этого культа, такие, например, как «социалистический реализм» или «культура, национальная по форме, социалистическая по содержанию», не несли познавательной нагрузки, так как весь комплекс значений, вкладываемых в эти фразы, имел мало связи со смыслом отдельных слов, из которых они составлялись.
«Ленинградское дело» и новые репрессии
Операция, подобная по своим масштабам той, которая будет описана, не могла бы стать возможной, если бы она не сопровождалась созданием в стране всеобщей атмосферы страха. Органы репрессивного аппарата, политическая полиция и специальные войска Министерства внутренних дел никогда не уступали своих господствующих позиций среди всех государственных учреждений и своей исключительной власти, которую они приобрели в 30-е гг. Война не ограничила их прерогатив, не отменила их права на верховный надзор над партией, над Вооруженными Силами, административным аппаратом, так же как над каждым отдельным гражданином. Глава этих органов Берия получил звание маршала[45]. Воспоминания о 1936–1938 гг. были еще свежи. Обширная сеть лагерей и тюремных колоний продолжала действовать. Но многие из тех, кто был осужден в 30-х гг., отбыли наказание. В годы войны освобождение людей из тюрьмы прекратилось. После победы начали освобождать небольшими группами политических заключенных, которые отбыли свои сроки. За этим следовала обычно ссылка или принудительное поселение с запрещением проживать в крупных городах (или же просто проживать в европейской части СССР)[46]. Начиная с 1948 г. многие из тех, кто оказался на свободе, пусть и при этих ограничениях, вновь были арестованы на основе простого административного распоряжения даже без предъявления обвинения в каком-либо новом нарушении закона. Их ссылали в еще более удаленные и трудные для жизни районы, где население по большей части состояло из депортированных[47]. Но с этого момента об освобождении из заключения не могло быть и речи, разве лишь в редчайших случаях: действие многих приговоров было продлено административным решением. В этих условиях даже временная отмена смертной казни, провозглашенная в /335/ мае 1947 г. (восстановлена она была в начале 1950 г.), не произвела на людей сильного впечатления[48].
Повторный арест бывших политических осужденных совпал с общим ужесточением репрессий, которые, хотя и не достигали прежних массовых масштабов 30-х гг., были достаточно широкими и порождали психоз страха. Публичных показательных, театрализованных процессов не проводилось. По какому-то странному правилу тех, кого с наибольшей яростью поносили на страницах печати, как, например, Зощенко и Ахматову, не трогали, даже если они подвергались общему остракизму. Аресты производились в абсолютном безмолвии. Время от времени ударам подвергались наиболее видные социальные группы: интеллигенция, военные, те люди, которые имели какие-либо контакты с иностранцами. Исчез из поля зрения старик Бородин, знаменитый советник и друг Сунь Ятсена, находившийся в Китае в 20-е гг.; вместе с ним ушла в небытие большая часть сотрудников редакции газеты «Москоу ньюс», советского издания на английском языке. Но никаких официальных известий об этом не последовало[49]. Маршал Соколовский писал позднее, что, несмотря на престиж, завоеванный Вооруженными Силами, «не прекращались необоснованные репрессии против офицеров и генералов, что служило причиной неуверенности, подозрений и взаимного недоверия среди военных»[50]. Множество арестов было проведено среди нерусского населения СССР: так, были высланы многие армяне, включая некоторых из тех, кто после войны вернулся на родину из эмиграции по приглашению советских властей.
Еще и сегодня невозможно установить, сколько людей было вырвано из общества в эти последние годы сталинского правления той или иной волной репрессий. Цифры до сих пор остаются секретными. Общая же оценка говорит, что речь идет о миллионах. Учитывать надо не только тех, кто находился в заключении в концентрационных лагерях, чей принудительный труд, как мы видели, имел достаточно большое значение для развития экономики страны. К ним необходимо прибавить различные категории депортированных и ссыльных в отдаленных районах, которые жили не в заключении, но под надзором и строгим контролем и были лишены всех гражданских прав. Бок о бок с ними находились люди совершенно разной судьбы, объединенные общей участью: обычные уголовные преступники и политические заключенные, перебежчики-власовцы и солдаты, не раз награжденные правительством, украинские повстанцы и недовольные колхозники, старые уцелевшие деятели оппозиций прежних лет и сталинские «кадры», ставшие жертвой «большого террора» 30-х гг. рабочие, крестьяне, интеллигенты разных национальностей.
В конце 40-х гг. репрессии вновь затронули самую верхушку руководства страны. Как и почему это произошло — остается, по существу, неизвестным, и все рассуждения об этом носят умозрительный характер: личные столкновения и политические проблемы, оставшиеся скрытыми, переплетаются здесь с действиями полицейской /336/ машины, которая работала под покровом секретности и доказала этими акциями свое всемогущество.
Наиболее тяжелым эпизодом было так называемое «ленинградское дело». Северная столица после войны не только была овеяна гордой славой героической обороны, но и испытала обновление своих великих политических и культурных традиций. Местная партийная организация явилась выразителем этих чувств, которые нашли отражение в грандиозных планах восстановления и перестройки города, повышения его роли. Раздавались голоса о том, что он должен стать столицей Российской Советской Федеративной Социалистической Республики, в то время как Москва оставалась бы столицей всего Союза[51]. Было ли этого достаточно, чтобы вызвать подозрения Сталина, который уже в 30-е гг. видел в областных партийных комитетах, особенно в ленинградском, центры власти, способные противостоять влиянию Москвы? В действительности оказалось достаточно одного ловкого полицейского доклада, чтобы заставить его поверить в существование заговора. Уже в 1946 г. атаки Жданова на писателей были сконцентрированы против тех, кто был связан с Ленинградом; резкой критике подверглись в этой связи политические лидеры города[52]. В 1948 г. был арестован Попков, глава местной партийной организации и один из основных вдохновителей обороны города в годы войны. Позднее постепенно в тюрьму были отправлены почти все остальные руководители города, его экономических, военных и культурных учреждений[53]. Уничтожение руководства повлекло за собой резкое падение значения Ленинграда, подорвало проекты его возрождения: музеи, в которых были собраны реликвии блокады, были закрыты, о ленинградской эпопее более не говорили вплоть до смерти Сталина[54].
То, что партийные комитеты могут стать выразителями надежд и интересов местного населения, не было ни чем-то новым, ни свойственным исключительно Ленинграду. Города, области, республики находились в вечном соперничестве друг с другом за получение большей доли централизованно распределяемых капиталовложений, от которых зависело их развитие. Но были у них также и притязания совсем иного рода. В Киеве два местных руководителя, Хрущев и Мануильский (первый из них был главой партийной организации республики, а второй — ее министром иностранных дел), еще в 1945 г. выражали пожелание, чтобы Украина могла устанавливать дипломатические отношения с восточноевропейскими странами, как это, казалось бы, было разрешено в соответствии с конституционной реформой 1944 г.[55] Это притязание не было удовлетворено. Некоторые партийные комитеты на Украине были обвинены в склонности к местному национализму, и их руководство было смещено. По тем же причинам и Хрущев пережил в 1947 г. тяжелое время, когда он оказался под властью Кагановича; однако ему удалось выпутаться из неприятностей и сохранить доверие Сталина, который в 1949 г. пригласил его возглавить парторганизацию Москвы[56]. /337/ «Ленинградское дело» имело тяжелые последствия. В центр событий были вовлечены и другие высшие руководители страны; все они были относительно молоды и получили ответственные назначения в последние годы. Три наиболее известных имени — Вознесенский, заместитель Председателя Совета Министров и председатель Госплана; Кузнецов, организатор обороны Ленинграда, назначенный после войны секретарем Центрального Комитета; Родионов, глава правительства Российской Советской Федеративной Социалистической Республики. Среди министров правительства этой самой большой республики Союза в число жертв попали Басов и родной брат Вознесенского, являвшиеся соответственно руководителями плановых органов и системы образования[57]. Все они были арестованы в период между 1949 и 1950 гг. и тайно расстреляны, хотя в то время смертная казнь формально была отменена. Те органы власти, членами которых они являлись, не были даже поставлены об этом в известность[58].
