Этот двойной удар решил исход сражения. Бросив обоз, большая часть которого так и не попала в Кремль, Ходкевич отступил к Донскому монастырю. Глубокой ночью все его войска перешли реку и снова стали лагерем на Воробьевых горах. Там гетман оставался два дня, раздумывая, что ему делать дальше. В конце концов, он принял единственно верное решение — уйти. Ходкевич понимал, что если даже прорвется в Кремль, то в ходе дальнейшей осады без всякой пользы погибнет и находившийся там гарнизон, и его войско. Если не в результате штурма, то уж от голода наверняка. Напротив, вернувшись к королю, он мог надеяться на получение подкрепления и возвращение к Москве со свежими силами.
Ходкевич послал в Кремль лазутчика с грамотой, в которой просил осажденных подождать три недели, после чего обещал вернуться с большим войском. Свой уход гетман оправдывал большими потерями, у него якобы осталось всего 400 конников (о пехоте грамота умалчивала). Затем его части пошли на запад по Смоленской дороге. Пожарский их не преследовал.
За 22–24 августа Ходкевич потерял убитыми и ранеными не менее трети своего войска и почти весь обоз. Польский автор конца XVII века Кобержицкий так написал об этом поражении:
«Поляки понесли такую значительную потерю, что ее ничем нельзя было вознаградить. Колесо фортуны повернулось, и надежда овладеть целым Московским государством рушилась невозвратно».
Осада Кремля и Китай-города
(сентябрь — октябрь 1612 г.)
Отступление Ходкевича не сплотило два ополчения, наоборот, начались новые ссоры. Боярин Трубецкой требовал от Пожарского и Минина, чтобы они исполняли его приказы. Ведь князь Пожарский не бегал за боярством в Тушино, он так и остался стольником, второй же был, как тогда говорили, «подлого звания» (т. е. не аристократ). Но вожди земского войска помнили судьбу Ляпунова, да и вообще не собирались подчиняться проходимцу.
В начале сентября среди казаков возникла идея об уходе из Москвы. Они кричали, что голодны, раздеты, разуты (это было в основном правдой) и не могут больше стоять в осаде. В Москве пусть дворяне да земцы остаются. Дело взялся уладить троицкий архимандрит Дионисий. Он посоветовался с братией: что делать? Денег в монастыре нет, нечего послать казакам, как уговорить их остаться? Монахи решили послать казакам в заклад (под будущее жалованье) дорогую церковную утварь. Расчет оказался правильным: суеверные казаки не посмели взять предметы культа. Два атамана отвезли утварь обратно в монастырь и дали монахам грамоту, в которой клялись все претерпеть, но не уйти от Москвы.
Пожарский и Трубецкой регулярно встречались на нейтральной территории, у реки Неглинной. Они договорились выкопать через все Замоскворечье глубокий ров от одного берега Москва-реки до другого, а вдоль него поставить палисад и охрану. Тем самым они хотели исключить на будущее возможность нового прорыва противника в город. Оба воеводы попеременно следили за ходом работ.
15 сентября Пожарский послал в Кремль грамоту:
«Полковниками всему рыцарству, немцам, черкасам и гайдукам, которые сидят в Кремле, князь Дмитрий Пожарский челом бьет. Ведомо нам, что вы, будучи в городе в осаде, голод безмерный и нужду великую терпите, ожидаючи со дня на день своей гибели, а крепит вас и упрашивает Николай Струсь, да Московского государства изменники, Федька Андронов с товарищами, которые сидят с вами вместе для своего живота…
Гетмана в другой раз не ждите: черкасы, которые были с ним, покинули его и пошли в Литву. Сам гетман ушел в Смоленск, где нет никого прибылых людей, сапежинское войско все в Польше…
Присылайте к нам не мешкая, сберегите головы ваши и животы ваши в целости, а я возьму на свою душу и у всех ратных людей упрошу: которые из вас захотят в свою землю, тех отпустим без всякой зацепки, а которые захотят Московскому государству служить, тех пожалуем по достоинству…
А что вам говорят Струсь и московские изменники, что у нас в полках рознь с казаками и многие от нас уходят, то им естественно петь такую песню и научить языки говорить это, а вам стыдно, что вы вместе с ними сидели. Вам самим хорошо известно, что к нам идет много людей и еще большее их число обещает вскоре прибыть… А если бы даже у нас и была рознь с казаками, то и против них у нас есть силы и они достаточны, чтобы нам стать против них».
21 сентября он получил ответ:
«От полковника Мозырского, хорунжего Осипа Будзилы, трокского конюшего Эразма Стравинского, от ротмистров, поручиков и всего рыцарства, находящегося в московской столице, князю Дмитрию Пожарскому. Мать наша отчизна, дав нам в руки рыцарское ремесло, научила нас также тому, чтобы мы прежде всего боялись Бога, а затем имели к нашему государю и отчизне верность, были честными… Каждый из нас, не только будучи в отечественных пределах, но и в чужих государствах, как доказательство своих рыцарских дел, показывает верность своему государю и расширяет славу своего отечества…
Письму твоему, Пожарский, которое мало достойно того, чтобы его слушали наши шляхетские уши, мы не удивились. Мы хорошо знаем вашу доблесть и мужество; ни у какого народа таких мы не видели, как у вас, — в делах рыцарских вы хуже всех классов народа других государств и монархий. Мужеством вы подобны ослу или байбаку, который, не имея никакой защиты, принужден держаться норы… Впредь не пишите к нам ваших московских сумасбродств, — мы их уже хорошо знаем».
Что ж, шляхетский гонор — превыше всего, на самом деле осажденные сильно голодали. Вот как позже вспоминал об этом сам литвинский хоружий Осип Будзила:
«Ни в каких историях нет известий, чтобы кто-либо, сидящий в осаде, терпел такой голод, чтобы был где-либо такой голод, потому что когда настал этот голод и когда не стало трав, корней, мышей, собак, кошек, падали, то осажденные съели пленных, съел и у мершие тела, вырывая их из земли: пехота сама себя съела и ела других, ловя людей.
Пехотный поручик Трусковский съел двоих своих сыновей; один гайдук тоже съел своего сына, один товарищ съел своего слугу; словом, отец сына, сын отца не щадил; господин не был уверен в слуге, слуга в господине; кто кого мог, кто был здоровее другого, тот того и ел.
Об умершем родственнике или товарище, если кто другой съедал такового, судились, как о наследстве, и доказывали, что его съесть следовало ближайшему родственнику, а не кому другому. Такое судное дело случилось во взводе Леницкрго, у которого гайдуки съели умершего гайдука их взвода. Родственник покойного — гайдук из другого десятка — жаловался на это перед ротмистром и доказывал, что он имел больше права съесть его, как родственник; а те возражали, что они и мели на это ближайшее право, потому что он был с ними в одном ряду, строю и десятке. Ротмистр не знал, какой сделать приговор и, опасаясь, как бы недовольная сторона не съела самого судью, бежал с судейского места»…
Некоторые польские историки обвиняют Сигизмунда III в том, что он бросил московский гарнизон на произвол судьбы. Однако эти упреки несправедливы. Осенью 1612 года король делал все, что мог. Но у него опять не было денег. Он не заплатил своим воинам за летнюю кампанию, и они разъехались по домам.
В итоге Сигизмунд отправился в поход из Смоленска лишь с отрядом наемной пехоты и несколькими ротами гусар своей личной гвардии. В пути к королю присоединился Адам Жолкевский, племянник гетмана Станислава, со своей частной армией в 1200 всадников. Это войско прибыло в Вязьму в последних числах октября. Но к тому времени уже произошла развязка затянувшейся драмы.
По приказу князя Пожарского у Пушечного двора (близ современной гостиницы «Москва») была устроена артиллерийская батарея, которая с 24 сентября вела интенсивный огонь по Кремлю. 3 октября открыла огонь батарея, поставленная Трубецким у Никольских ворот.
21 октября комендант Струсь согласился на переговоры. Он прислал к Пожарскому полковника Будзилу. Однако Струсь требовал почетного ухода гарнизона из Москвы домой, с оружием и знаменами, тогда как Пожарский соглашался лишь на безоговорочную капитуляцию.
Казаки Трубецкого, узнав о переговорах, решили, что их лишают законной добычи. 22 октября без команды главных воевод они пошли на штурм Китай-города и ворвались туда. Потеря Китай-города сбила спесь с осажденных. Теперь переговоры возле кремлевской стены вели, с одной стороны, полковник Струсь и князь Мстиславский, с другой — Пожарский и Трубецкой.
Капитуляция
литовско-польского войска в Кремле
В начале переговоров бывший глава боярской думы Мстиславский покаялся и бил челом «всей земле», а конкретно Пожарскому и Трубецкому.
Затем Струсь и Мстиславский попросили разрешить покинуть Кремль всем находившимся там московским женщинам, на что воеводы согласились. Вышедшие из Кремля боярыни и княжны несли с собой свои драгоценности. Казаки хотели ограбить их, но Пожарский с дворянами отконвоировал женщин в свой лагерь.
