В лесу Нгонго в очень жаркий день я один раз видела на узкой тропинке, прорезавшей чащу, лесного кабана — такое не часто выпадает человеку. Он вдруг промчался мимо меня, с супругой и тремя маленькими поросятами, и все семейство было похоже на вырезанные из черного картона силуэты — мал-мала меньше — на фоне пронизанной солнцем лесной зелени. Это было чудесное зрелище: будто отражение в лесном озере, будто видение, возникшее из глубины веков.
Лулу — так мы назвали молодую антилопу, из рода бушбоков; пожалуй, это самые красивые из африканских антилоп. Они немного крупнее, чем болотный оленек, живут в лесах или в зарослях кустарника, очень пугливы и исчезают при малейшем шорохе, так что попадаются на глаза реже, чем антилопы, живущие на равнинах. Но нагорья Нгонго и окружающие их равнины — любимое место обитания бушбоков, и когда стоишь лагерем в горах и выходишь на охоту ранним утром или на закате, то можешь увидеть, как они выходят из зарослей на открытые места, а лучи солнца играют в их шерсти меднокрасными вспышками. Самцов украшают изящные загнутые рожки.
Лулу стала членом нашей семьи совершенно случайно. Однажды утром я поехала на машине с фермы в Найроби. У меня на ферме недавно сгорела мельница, и мне приходилось без конца ездить в город — надо было оформить страховку и получить деньги; в тот день с самого раннего утра голова у меня была забита всякими расчетами и цифрами. Когда я проезжала по большой дороге Нгонго, стайка ребят из племени кикуйю стала что-то кричать мне с обочины, и я увидела, что они держат в руках и протягивают мне крошечного бушбока. Я поняла, что они нашли эту малышку в лесу и хотят продать ее мне, но я опаздывала в Найроби, мне было не до того, и я проехала мимо.
Вечером, когда я возвращалась домой и проезжала то же место, я услышала с дороги громкие крики, и оказалось, что ребята все еще там: как видно, они устали и ничего не добились, хотя вероятно, не раз предлагали свою добычу проезжавшим, но за весь день никто не остановился, а им хотелось непременно избавиться от малыша до захода солнца, и теперь они снова держали маленькую антилопу, тянулись как можно выше, чтобы я обратила на них внимание. Но я провела долгий хлопотливый день в городе, со страховкой не все было гладко: мне не хотелось ни задерживаться, ни разговаривать, и я проехала мимо. Я и думать забыла об этой встрече: вернулась домой и, пообедав, сразу легла спать.
Но не успела я уснуть, как тут же в ужасе проснулась. Я вдруг отчетливо увидела все: и мальчишек, и маленькую антилопу; они стояли передо мной как живые, и я села на кровати, задыхаясь, словно кто-то душил меня. Что же там с этой крошкой-антилопой, попавшей в руки мальчишек, которые простояли с ней на жаре целый день, держа ее за связанные ножки? Конечно, она еще и есть сама не научилась, эта кроха. А я-то проехала в этот день мимо нее дважды, как священник и левит в одном лице, даже не подумав о малышке.
Что же с ней теперь? Я в совершенной панике пошла и разбудила всех своих слуг, велев им, немедленно найти и принести ко мне домой антилопу не позже утра, иначе я всех поувольняю. Они сразу поняли меня правильно. Двое слуг были со мной в машине, и, казалось, не обратили тогда никакого внимания ни на мальчишек, ни на антилопу. Но теперь они с жаром стали объяснять остальным, где были мальчишки с антилопой, в котором часу, и даже подробно рассказали, кто родители этих ребят. Ночь была лунная, слуги мои разошлись в разные стороны, обсуждая по пути все, что случилось; я слышала, как кто-то из них сказал, что я их всех прогоню, если они не найдут антилопу.
Рано утром Фарах принес мне чай, а с ним пришел Джума, неся на руках крошку-антилопу. Это была самочка, и мы назвали ее Лулу, что на языке суахили значит "жемчужина".
Тогда Лулу была ростом с кошку, и глаза у нее были большие, спокойные, фиолетовые. Ножки у нее были такие тонюсенькие, что было как-то боязно, как бы они не переломились, когда она в очередной раз подогнет их, ложась, или разогнет, вставая. УШКИ у нее были шелковые и на удивление выразительные, а нос — черный, как трюфель. Крошечные копытца напоминали ножки знатных китаянок, которым бинтовали ступни с детства. Удивительное чувство — держать в руках такое совершенное создание!
Лулу очень быстро привыкла к дому и его обитателям и вела себя совсем непринужденно. В первые недели она никак не могла приспособиться к натертым до блеска полам — ее ножки разъезжались во все четыре стороны: казалось, вот-вот случится катастрофа, но ее, как видно, это не беспокоило, и вскоре она научилась ходить по гладкому полу, постукивая копытцами — точь-в-точь, будто кто-то сердито стучал пальцами по столу. Лулу была удивительно чистоплотна. Уже с детства она все хотела делать по-своему, но когда я запрещала ей что-то, она не упрямилась: "Будь по-твоему, — как будто говорила она — лучше уступить, чем ссориться!"
Каманте выкормил ее из соски, он же запирал ее на ночь: вокруг нашего дома по ночам часто рыскали леопарды. Лулу привыкла к Каманте и ходила за ним по пятам. Иногда, если он делал не то, что ей хотелось, она довольно сильно бодала его худые ноги своей головенкой, и была она такая хорошенькая, что, видя их вместе, я невольно вспоминала старую сказку о Красавице и Чудовище. Лулу была столь прекрасна и изысканно грациозна, что все в доме подпали под ее власть и лезли из кожи вон, чтобы ей угодить.
В Африке я держала только одну породу собак — дирхаундов, шотландских борзых. Нет более благородных и красивых собак. Наверное, эта порода с незапамятных времен жила близ людей и потому так понимает человека, так хорошо уживается у него в доме. На старинных полотнах и гобеленах часто встречаются изображения собак этой породы, и им присуще нечто такое, что заставляет саму жизнь казаться старинным гобеленом — их стать, движения несут с собой дух средневековья.
Первого пса этой породы, по имени Даск, мне подарили дома к свадьбе, и я привезла его с собой в Африку, куда я прибыла, можно сказать, как те первооткрыватели, что когда-то прибыли в Америку на корабле "Мэйфлауэр". Пес отличался отвагой и благородством. Он сопровождал меня в первые месяцы войны, когда я перевозила на упряжках волов грузы для правительства по территории племени масаи. Но через несколько лет его убила зебра. Когда Лулу стала жить у меня, в доме были два сына моего Даска.
Шотландская борзая отлично гармонирует с африканским пейзажем и с туземцами. Быть может, это зависит от окружающих гор — во всех троих как бы лейтмотивом проходит высота — внизу, на уровне моря, они не так вписывались в окружающий их пейзаж Момбасы. Будто необъятные суровые просторы, равнины, нагорья и реки казались бы пустынными без этих борзых. Мои псы были отличными охотниками, и чутье у них было лучше, чем у английских грейхаундов, но они охотились "по-зрячему", и когда два пса работали согласно — это было поразительное зрелище. Я брала их с собой, когда ездила по заповеднику, что вообще-то разрешалось, и тут мои псы разгоняли зебр и гну по всей равнине: казалось, что несметное множество звезд разом бросалось врассыпную и в ужасе неслось по небу. Но когда я охотилась в резервации масаи, я никогда не упускала подранков, если мои псы были со мной.
Они отлично выглядели и в тропических лесах — темносерые, в глубокой тени зеленого леса. Один из псов убил огромного старого самца-павиана, но тот в драке прокусил ему нос, испортив его гордый профиль, зато все туземцы считали эту рану почетной, потому что павианы — отъявленные мирские захребетники, и туземцы их ненавидят.
Мои дирхаунды были настолько умны, что знали, кому из моих слуг мусульманская вера запрещает прикасаться к собакам.
В первые годы пребывания в Африке у меня был оруженосец по имени Исмаил, сомалиец, который скончался еще при мне. Это был оруженосец старой закалки; теперь таких уже нет. Он был воспитан великими охотниками на крупного зверя в начале века, когда вся Африка, по сути дела, была настоящим охотничьим раем. С цивилизацией он был знаком только по встречам на охоте, и говорил поанглийски на своеобразном "охотничьем" арго. Он, например, называл мои ружья "взрослое" и "молодое". Когда Исмаил вернулся к своему племени, на родину, в Сомали, я получила от него письмо, адресованное "Львице Бликсен", и начиналось оно так: "Многоуважаемая Львица!". Исмаил был истинным мусульманином и ни за какие блага не дотронулся бы до собаки, и это частенько мешало ему в работе. Но он сделал исключение для моего пса, Даска: не возражал, когда я брала пса с собой в нашу двуколку, запряженную мулами, и даже разрешал Даску спать в своей палатке. Даск сам поймет — кто правоверный мусульманин, и никогда сам к нему не прикоснется. Мне Исмаил как-то сказал:
"Знаю, Даск из того же племени, что и вы сами. Он тоже любит посмеяться над людьми".
Так вот, мои псы уже понимали, какое высокое положение Лулу занимает у меня в доме. Надменная самоуверенность великих охотников таяла перед ней, как лед. Она отпихивала их от чашки с молоком, гоняла с любимых мест у камина. Я надела на шею Лулу небольшой колокольчик на ремешке, и вскоре достаточно было собакам заслышать мелодичное позвякиванье этого колокольчика, возвещающее приближение Лулу, как они молча, с достоинством поднимались со своих теплых мест у камина, уходили и ложились в другом конце комнаты. Но сама Лулу вела себя примерно: она подходила и ложилась на подобающее ей место — так благовоспитанная леди, скромно подбирая платье, садится, стараясь никого не обеспокоить. И молоко Лулу пила словно из вежливости, немного жеманно, как будто уступая уговорам слишком радушной хозяйки дома. Она любила, чтобы ее чесали за ушком, очень мило разрешая это делать — так молодая жена как бы нехотя дозволяет мужу приласкать ее.
