Константин Федин - Первые радости (Трилогия - 1)

- Она даже закричала, когда разбойнику отрубили голову, - сказала Вера Никандровна. - Я раскаиваюсь, что повела ее в этот ужасный балаган. Ей было очень страшно. Но она так просила, что нельзя было устоять.

- Нет, нет! Не раскаивайтесь! - вскрикнула Аночка, схватив за руки Веру Никандровну и прижимаясь к ней. - Мне не страшно, правда, правда. Я ни капельки не боялась.

Она вздрагивала, рот ее непрерывно двигался, она то облизывала, то кусала губы.

- Конечно, Аночка, нечего бояться, - сказал Кирилл, - ты ведь знаешь, что это все нарочно.

- Нет, не нарочно, а по-правдышному, - решительно ответила Аночка.

- Ничего не по-правдышному. Что же ты думаешь, корсару на самом деле голову отрубили? И кровь-то не настоящая льется, а из клюквы.

- Нет, не из клюквы.

- А из чего же?

- Из крови.

- Ну ты совсем маленькая.

- Нет, не маненькая. Там большие сидели, и все поверили. Потому что правда. Там и артисты были, которые к нам вчера приезжали.

- Да, - сказала Вера Никандровна, - Цветухин сидел рядом с нами. И, знаешь, Кирилл, очень аплодировал. Я уж удивлялась, неужели ему может понравиться?

- Вон он выходит, - перебил ее сын, выпрямившись, словно боясь, что его могут не заметить.

Цветухин держал под руку Пастухова, который хохотал и отряхивал белый костюм, - они оба были в белом с ног до головы и очень выделялись из толпы, особенно - панамами с желтой у одного и оранжевой у другого ленточками. Они выходили последними и не вместе с публикой, а из какой-то занавешенной лазейки, откуда являлись на помост лицедеи. Народ уже рассеялся и клубился кучей только перед королем и палачом, разглядывая их облачения и секиру, с запекшимися следами чего-то красного на изогнутом лезвии. Оттесненные этой кучей зевак, Цветухин с Пастуховым остановились перед Извековыми. Кирилл снял фуражку, Цветухин поздоровался с ним, узнал Аночку, похлопал по плечу.

- Вчерашняя знакомая, Александр, узнаешь? Вы, я вижу, подружились? сказал он Кириллу.

- Да. Это моя мама, позвольте представить. Это Лиза Мешкова. Вас я не называю, потому что вы всем известны.

- Мешкова? Дочь того Мешкова? Меркурия Авдеевича? - спросил Цветухин.

- Да, - чуть слышно выдохнула Лиза.

- Александр, дочь того Мешкова, - сказал Цветухин.

Пастухов, подавая руку, продолжал отряхиваться и оглядывать свой костюм. Он обратился ко всем сразу, как к давнишним приятелям, на которых можно и не обращать внимания, разговаривая:

- Ходил смотреть эшафот. Чудовищная машина, скажу вам. Черт знает что! Перемазались в клюкве, живого места не осталось. Ужас что такое!

- Слышишь, Аночка? Я говорил, никакой крови нет, а есть клюква, сказал Кирилл.

Аночка косилась на Пастухова почти враждебно. Он помигал на нее, перевел глаза на Кирилла, проговорил с поучением:

- Никакой клюквы, молодой человек, да будет вам известно. Самая настоящая пиратская кровь, пролитая настоящим палачом его величества. Ты права, девочка. Это только называют клюквой кровь, чтобы не было чересчур страшно.

Он взял Аночку за подбородок.

- Смотри, Егор, лицо. Сирена. Женщина-рыба, ха!

- Мы видели женщину-рыбу, - с выражением превосходства похвалилась Аночка, уверенная, что над ней никому не удастся подшутить.

- Ну, хочешь сделаться рыбой? - спросил Пастухов.

- Вы противоречите себе, - произнес Кирилл суховато. - Если кровь настоящая, то и сирена настоящая. Как же можно Аночку превратить в сирену?

- Вы полагаете? - серьезно спросил Пастухов, и тогда Кирилл продолжал с достоинством:

- Конечно. Но ведь всем же известно, что эти фокусы основаны на игре зеркал...

- Да? - еще серьезнее сказал Пастухов и потом, помолчав, внезапно, на свой лад, захохотал, вытер ладонью лицо и уже небрежно, процеживая сквозь зубы слова, вымолвил: - Советую вам, молодой человек, бросить все разъедающий скепсис. Излишний рационализм, говоря научно, вот что это такое. Я верю в то, что показывают с подмостков. Верю, что женщин можно превращать и в рыб, и во что угодно. Хотите стать женщиной-рыбой? - вдруг, улыбаясь, повернулся он к Лизе.

- По темпераменту - нет, - ответила она, загоревшись.

Все посмотрели на нее. Краска еще больше разлилась по ее лицу, она увидела, что Кирилл тоже вспыхнул, и заторопилась поправиться:

- Я просто вспомнила, что одну подругу в нашем классе прозвали Карасихой за ее флегматичный темперамент. Я же совсем не флегма, - правда, Кирилл? И уж если превращаться, то во что-нибудь другое.

- В паука хотите? - деловито предложил Пастухов.

Всем стало весело. Вера Никандровна почувствовала прилив гордости за сына и расположение к Лизе, как будто он выдержал важный экзамен, а Лиза помогла ему в этом.

- Вам, правда, понравилась пантомима? - улыбнулась она Цветухину.

- Очень. Я в восторге от корсара, особенно когда он, перед тем как войти на эшафот, отказался просить о помиловании. Как он сыграл! Чудо!

Цветухин ударил себя в грудь, показал на ноги, в землю, поднес руку к лицу Пастухова и указательным пальцем поводил у него под самым носом из стороны в сторону. Это означало: ты хочешь, португальское твое величество, чтобы я встал перед тобой на колени? - шалишь!

Король увидел со своего помоста игру Цветухина, взглянул на палача, они оба засмеялись, и кто-то из толпы сказал: "Смотри, тоже артисты!"

- А вы в котором балагане представляете? - спросила Аночка.

- Я?! - под общий смех воскликнул Цветухин. - Я представляю в самом большом балагане. Подрастешь, приходи смотреть.

- Вы разбойник?

- Страшный разбойник. Меня все боятся.

- Я не боюсь, - сказала Аночка, поднимая голову.

Цветухин обнял ее. Говоря с ней, он все время глядел на Лизу. Что-то общее казалось ему в том, как они слушали его. Только в Аночке было больше недоверия, в Лизе - трепетного любопытства.

- Вы любите театр? - вдруг спросил он у нее.

- Очень, - опять чуть слышно сказала она, и ей было приятно, что колокол, вновь ударивший свой отчаянный набат, почти заглушил ее ответ. Как будто ожидая, что она повторит его, Цветухин шагнул к ней и произнес громко, но так, что едва ли кто-нибудь слышал, кроме нее:

- Будете в театре - заходите ко мне. Прямо за кулисы.

Она не ответила.

Пастухов тронул его за локоть.

- Пойдем. Мы решили с ним обойти все балаганы, - добавил он, начиная прощаться.

Когда они отошли, Цветухин спросил:

- Заметил, Александр, как она опускает глаза?

- Девочка?

- Не девочка, а девушка.

Пастухов промолчал. Пройдя несколько шагов, Цветухин оборотился назад. В толпе уже не видно было ни Лизы, ни Извековых.

- Прекрасная девушка, - сказал Цветухин.

Пастухов сделал вид, что не слышит.

- Правда, говорю я, какая чудесная девушка эта Мешкова?

Пастухов помигивал на встречных квасников, лоточников, балаганных зазывал. Вдруг он остановил Цветухина и, не говоря ни слова, ткнул пальцем в вывеску. На вывеске был изображен черный пудель на задних лапах, с тростью и белыми перчатками в зубах.

- Понял?

- Что?

- Понял, что это такое?

- Ну, что? Кобель с тросточкой.

- Так вот это ты и есть, - сказал Пастухов убежденно.

Они покосились друг на друга, и оба улыбнулись. Цветухин - с беглым оттенком растерянности.

11

В октябре девятьсот пятого года, во время еврейского погрома, Петр Рагозин был взят полицией на улице с группой боевой дружины, стрелявшей по громилам. При аресте никакого оружия у него не оказалось, но угодливый свидетель утверждал, что Рагозин стрелял и ранил в толпе ломового извозчика. Однако принадлежность арестованного к боевой дружине доказана быть не могла. Продержав Рагозина год в тюрьме, его отправили - за участие в уличных беспорядках - на три года в ссылку.

В тот день, когда он уходил с этапом, умер от скарлатины его двухлетний сын, но он об этом узнал не скоро. Его жена - маленькая женщина - Ксения Афанасьевна, или Ксана, - беленькая, с приподнятыми бровками и точеным носиком, с острыми локотками и узко вытянутыми, как челнок, кистями рук, рядом с Петром Петровичем могла сойти за его дочь. Он был ширококостный, сухой. На длинных, слегка покривленных его ногах громоздилось объемистое туловище с большим наклоном вперед, так что казалось, будто оно, того и гляди, свалится с ног наземь. В момент ареста он был лет тридцати, но его большое лицо, в плотной щетинке русой бороды и с усиками колечком, играло доброй, всепонимающей безмолвной улыбкой, какая встречается у бывалых, умудренных возрастом людей, так что ему давали и за сорок. Переваливаясь рядом со своей Ксаной, он родительски оберегал ее наклоненным своим корпусом, и она принимала эту защиту естественно, как существо слабое, хрупкое. Улица любила глазеть на них, посмеиваясь и бормоча рагозинское прозвище: Вавилонское колесо либо просто Вавилон. Посмеиванье это утратило всякую язвительность, а сделалось трогательным, когда у Ксаны появился ребенок и по праздникам Петр Петрович, больше прежнего клонясь вперед и ступая на цыпочки, начал носить его, завернутого в стеганое лоскутное одеяло, с уголком кружевной простыни, обозначавшим место, где должна была находиться голова младенца.