Дочерям царица Прасковья, по обычаю, дала по целому штату мамок и нянек, а когда приспела пора, дворцовые «мастерицы» обучили девочек грамоте и молитвам (Анну учила некая Ильинична). Известно, что в 1693 году «по ее (Прасковьи Федоровны) изволению и повелению известный ученый иеромонах Карион Истомин преподнес царице экземпляр составленного им „Букваря славяно-российских письмен со образованиями вещей и с нравоучительными стихами“, писанный красками и золотом. По такому же букварю занимался и царевич Алексей Петрович. Заучивали его наизусть и царевны — дочери Прасковьи Федоровны, и, верно, немало слез при этом пролили. Держали девочек в строгости, и с розгой, без которой тогда не учили, они были знакомы не понаслышке.
Ну а потом пришли новые времена. И по образцу образования царевича Алексея царице Прасковье пришлось приискивать дочерям „ученых немцев“. В скором времени к царевнам приставили гувернера и учителя немецкого языка Иогана-Христофора-Дитриха Остермана — немца важного, молчаливого, преисполненного чувством собственного достоинства. И глупого, как гусак. Единственной заслугой этого во всех отношениях бездарного человека было то, что он представил к русскому двору своего младшего брата Генриха-Иоганна, перекрещенного в России в Андрея Ивановича
Чему старший Остерман учил царевен — бог весть. Мать, царица Прасковья, в таких делах нисколько не разбиралась, а дяде, царю Петру, было не до племянниц. Он и за собственным-то сыном не мог уследить. При девочках состоял немец — и на тот момент этого было достаточно, чтобы считать, что они получают достойное образование. По-немецки, во всяком случае, и Екатерина, и Анна впоследствии говорили, но была ли в том заслуга Остермана или это жизнь научила — сие нам не ведомо.
Кроме немца, к царевнам был взят и француз — Стефан Рамбурх, которому обещали 300 рублей в год за то, чтобы он всех трех царевен „танцу учил и показывал зачало и основание языка французского“. Сам Рамбурх свой родной язык знал плоховато, а писал совсем безграмотно, но все же под его руководством царевны задолбили по несколько французских фраз. Что же касается танцев, то тут дело почти не сдвинулось с места за явной и вопиющей неуклюжестью и музыкальной бестолковостью всех трех царевен. Если у старшей Екатерины хоть что-то иногда вытанцовывалось, то Анна же с Прасковьей были совершенно безнадежны. К слову сказать, обещанного вознаграждения учитель Рамбурх так ни разу и не получил, так что и стараться было не с чего.
В общем, ни одна из дочерей Прасковьи Федоровны ни в науках, ни в „политесе“ не преуспела. Вышедшая замуж за герцога Мекленбургского Екатерина впоследствии поразила своих германских подданных полной необразованностью, дурным тоном, пошлыми манерами и вульгарным нравом, за что получила прозвище „дикая герцогиня“.
Даже по-русски царевны писали с грехом пополам. Так, Анна Ивановна адресовалась матери: „Iсволили вы свет мoi приказовать камне нетли нужды мне вчом здес вам матушка мая извесна што у меня ничаво нет… а деревенскими даходами насилу я магу дом i стол свoi вгот садержат“.
Впрочем, по-настоящему грамотных женщин в России, похоже, тогда вовсе не существовало. Практически все, кто умел писать, писали „как слышится“, не мороча себе голову ни правилами орфографии, ни знаками препинания. Огромное большинство дворянок — даже из очень родовитых семей — вообще не умели тогда ни читать, ни писать. И ничего — проживали жизнь и не тужили.
Дочери Петра I, Анна и Елизавета, росли гораздо позднее своих двоюродных сестер и в совсем другой семье. Мать их была „немка“, казалось бы, полностью выключенная из русской традиции. И тем не менее младенчество обеих „принцесс“ ничем не отличалось от первых лет дочерей царя Ивана. Были кормилицы, мамки, няньки, бесконечное баловство, кутанье и обжорство, полный набор положенных песен, сказок, суеверных примет и т. п. Впоследствии Елизавета, как и Анна Иоанновна, обнаруживала в своих привычках, наклонностях, в образе мыслей и предрассудках многие старорусские черты: это и любовь к народным песням и пляскам, и боязнь колдовства, сглаза и порчи, и глубокая ненарушимая набожность, и даже пристрастие к чесанию пяток на сон грядущий.
Тем не менее уже с трех-четырех лет девочки стали появляться на публике (что в предшествующую эпоху, как мы помним, было совершенно невозможно). Теперь детей больше не прятали. Более того, с царевен еще и писали портреты — тоже шаг новый и рискованный: в предшествующие годы изготовление „парсуны“ (портрета) допускалось только после смерти, чтобы не навредить живому.
„Светским дебютом“ Анны и Елизаветы стало участие в венчании собственных матери и отца, во время которого крошки-принцессы исполняли обязанности „подружек невесты“. Дальнейшее их воспитание происходило уже в новом духе. У них были гувернантки и учителя, и вскоре после того, как обе девочки овладели русской грамотой (к восьми годам) и прочитали положенные первые книги (все те же Часослов, Псалтирь и пр.), их стали учить „телесному благолепию“, а также „поступи немецких и французских учтивств“. „Учтивства“ эти состояли в знании церемонных поклонов, в умении танцевать, „держать спину“, принимать картинные позы и грациозно (или хотя бы жеманно) двигаться. Учили также языкам. По-немецки и по-французски дочери Петра могли впоследствии свободно и изъясняться, и писать (без грамматики). По-итальянски, фински и шведски — довольно внятно говорить. В танцах их успехи были еще более впечатляющими, особенно у грациозной и подвижной Елизаветы. Она „танцует так хорошо, как я еще никогда не видывала“, — свидетельствовала супруга английского посланника леди Рондо.
Учили девочек и рукоделию: в церкви подмосковного села Перова (где, как говорили, Елизавета тайно венчалась с Алексеем Разумовским) долгое время сохранялся комплект церковных облачений и богослужебных предметов, вышитых лично императрицей.
Царевны росли в окружении людей, которым специальными указами приходилось предписывать не сморкаться на пол, не спать в обуви и хотя бы перед ассамблеей менять нательное белье. Уже в девять-десять лет Анна с Елизаветой эти самые ассамблеи посещали, а там чего только нельзя было насмотреться да наслушаться — и „вусмерть“ упившихся, и матерно бранящихся, да и сцены недвусмысленно-откровенных придворных „амуров“ не оставались незамеченными юными царевнами. Петровское время, как всякая переломная эпоха, ознаменовалось своего рода малой „сексуальной революцией“, и нравы при тогдашнем дворе отличались изрядной распущенностью. Неудивительно, что Елизавета (об Анне сохранилось мало сведений) довольно рано и не дожидаясь брачного венца приобщилась к плотским удовольствиям. Она умела делать реверансы, горделиво и уверенно подать руку для поцелуя, знала предназначение вилок и ножей, могла по всем правилам — милостиво и любезно — по-французски приветствовать иноземного посланника — ну и довольно. Вне официальной обстановки можно было ходить дезабилье и непричесанной, звать придворных дам „девками“, бранить их, не стесняясь в выражениях, и собственноручно лупить прислугу по щекам.
Искушенные иностранцы оплошности Елизаветы, конечно, замечали, иногда сдержанно называли ее в дипломатической переписке „грубоватой“, но в основном тактично помалкивали.
Были ли в программе обучения царевен какие-то собственно научные дисциплины — точно неизвестно. Во всяком случае, князь М.М. Щербатов в своей книге „О повреждении нравов в России“ сказал о Елизавете как припечатал: „От природы одарена довольным разумом, но никакого просвещения не имела, так что меня уверял Дмитрий Васильевич Волков, бывший конференц-секретарь, что она не знала, что Великобритания есть остров“. Не исключено, что какие-то сведения из истории и географии сестрам все же сообщали, но позже, за недосугом и ненадобностью, они просто выветрились из памяти.
Сам Петр успехами своих дочерей был очень доволен, умилялся, глядя, как они переводят из книжки французские тексты, и, вздыхая, жалел, что сам в свое время почти не учился. В общем, он был прав: при всей недостаточности воспитание его дочерей было заметным шагом вперед по направлению к Европе, да и вряд ли кто из юных современниц Елизаветы и Анны мог похвастать чем-то лучшим.
Завершилось воспитание дочерей Петра, когда им было по тринадцать лет — то есть к их совершеннолетию. Само это совершеннолетие было обставлено особым обрядом — то ли изобретенным лично императором, то ли где-то им, по обыкновению, подсмотренным. Во время праздника по случаю дня рождения девочки выходили к гостям в белых платьицах с приделанными за спиной крылышками; отец-император торжественно брал ножницы и эти крылышки обрезал. Ангелы превращались в девиц на выданье. Потом следовали родительские напутствия, взаимные лобзания, слезы радости и поздравления.
