И тут из белого шатра вдруг выбежали два черных раба, один с золотым тазиком в руках, другой со сверкающим изогнутым кинжалом и кинулись к шейху.
Не на шутку испугавшись, шейх растерянно отступил, но тут из шатра вышли, судя по павлиньим перьям на головных уборах, по драгоценным каменьям на поясах, по золотой и серебряной инкрустации, которой сверкали их мечи, сановные эмиры, подошли вслед за рабами к шейху, и под общий, смех один из них бросил ему белого кудрявого ягненка со словами: "Если ты вправду из святого места явился, то заколи ягненка. Он одолеет Исфаган". Шейх с недоумением посмотрел на эмира, на раба с серьгой в ухе, сунувшего ему в руки кривой кинжал, и, не улавливая смысла, машинально уложил ягненка головкой к Кыбле, произнес "бисмиллах" и заколол его. Рабы, ловко приняв заколотого ягненка, слили кровь его в золотой тазик, не пролив на землю, ни капли, и тотчас унесли тазик с дымящейся кровью в белый шатер. Эмиры, все так же смеясь и шутя, последовали за рабами.
Летописец Шами, который сопровождал эмира Тимура в его походах, пишет, что ни в тот день, когда эмир 'Тимур верхом на белом коне победоносно въезжал в Исфаган, ни много позже никто, кроме сыновей, внуков, ближайших соратников и самого Шами, не знал, что накануне повелитель, выпив кровь заколотого святым шейхом ягненка, лег в постель, приказал звать к себе посланника - визиря султана Ахмеда, который ждал с утра в посольском шатре, и бледный, как мертвец, изблевал на глазах посла и множества присутствующих выпитую кровь в поданный ему золотой таз, после чего сказал исфаганскому послу: "Ты видишь, я умираю. Шесть месяцев я сижу здесь, армия съела и истощила мою казну. Мне нечем платить им за службу. Передай султану Ахмеду, пусть оплатит мои расходы, и я уйду отсюда. Мне бы до Самарканда добраться, чтобы тело мое погребли в отчей земле".
Визирь, сев на коня, помчался в город, чтобы сообщить султану Ахмеду радостную весть. "Подыхает! Кончается! - сказал он с торжеством. - Я видел собственными глазами - он изблевал целый таз крови!" И султан Ахмед, ошалев от нежданной радости, приказал открыть крепостные ворота и выехал впереди своего войска, надеясь с легкостью одолеть обезглавленную армию Тимура. Увидев эмира Самаркандского, живого и здорового, на белом коне в окружении своих красных всадников, султан Ахмед, бросив свое войско на волю аллаха и эмира Тимура, бежал.без оглядки с небольшим отрядом личной охраны. Таким образом, крепость с тройными рядами стен, не поддавшихся в течение шестимесячной осады тяжелым ядрам мощных катапульт эмира Тимура, оказалась настежь открытой. И когда войско джелаиридов, покинутое султаном, в надежде отсидеться в крепости, стало отступать, авангардные наступательные полки Тимура, смяв его, вошли в город.
Когда под ногами задрожала земля, из глаз шейха неудержимо полились слезы. Он все еще стоял возле застывшего тельца заколотого им ягненка, когда высокие эмиры, с хохотом и криком: "Ягненок одолел Исфаган!" объехав вокруг него и осыпав его и бездыханное тельце дождем золотых монет, ускакали. Не заметив, как воины продовольственного войска и дервиши, все еще ненасытно догрызающие кости, проворно подобрали у него из-под ног золотые монеты, шейх, не помня себя и плача навзрыд, двинулся в сторону города. Сквозь слезы, застилающие глаза, он видел за крепостными стенами устремленные в небо высокие минареты, озаренные золотым светом заходящего солнца. В памяти вставали картины мирного Малхама, каким он оставил его, отправившись в лес на намаз, и дикого побоища по возвращении, трупы убитых, следы ссохшейся крови на белых дорожках меж лечебницей и домами. Трагедия Малхама, постоянно в нем жившая и вспыхнувшая вдруг невыразимой болью, странным образом слилась с надеждой на скорое спасение дочери. Шейх не знал, что такое война, он свято верил, что закованные в броню воины-мусульмане, с таким почетом и состраданием принявшие шейха святого Малхама, и осыпавшие его золотом эмиры, идущие в бой под зеленым знаменем пророка, спасут его несчастную Шамс, ненаглядное его дитя, и принесут ее на руках, чтобы вручить отцу: "Вот твое солнце, о шейх!" Он шел, не отрывая взгляда от минаретов мечетей, проливая слезы, благословляя армию спасителя и умоляя о милости к дочери. Его занесло в самую гущу армии; все сильнее дрожала под ногами земля, и чем больше усиливался грохот, тем больше густела пыль, застилая все вокруг, и он уже ничего не видел и не слышал, кроме проносившихся мимо бесшумных теней. Потом он вдруг явственно услышал лязг железа - сноп искр посыпался на него, и он увидел прямо перед глазами взмыленный круп лошади и ощутил хруст ребер собственной груди. Больше шейх ничего не видел и не слышал.
В ночь после взятия Исфагана на холмистой равнине вокруг города пылали большие костры. Повинуясь приказу эмира Тимура, гласившему: "У меня вас триста тысяч человек. Принесите мне каждый по голове и соорудите из них башни. А кто не принесет, будет отсечена его голова", воины бросились рубить головы исфаганцам, полгода содержавшим вора и изменника султана Ахмеда.
Эмир Тимур принимал жертвоприношения, восседая на троне на вершине холма, и воины, предав мечу всех мужчин, способных держать в руках оружие, принялись за юношей и подростков, и так как число отрубленных голов далеко не достигало установленного повелителем, то напоследок сносили головы женщинам и, обрив их наголо, выдавали за мужские, чтобы спасти свои. К рассвету меж холмов, на которых догорали костры, образовалось еще три холма из трехсот тысяч отрубленных голов. Малхамские сеиды, родственники шейха, видевшие все собственными глазами, не могли рассказать о том шейху, который как был в забытьи, так еще не приходил в чувство.
Подобрав шейха на дороге, сеиды выпросили у воинов продовольственного войска сотню яиц, разбили их и, тщательно вымешав с мукой, смазали спину, грудь и плечи шейха, затем, перевязав куском полотна, закрепили повязку деревянными планками и на руках перенесли и уложили шейха в одноконную двухколесную арбу, тоже выпрошенную у воинов продовольственного войска. И, лежа в ней, шейх четыре месяца ехал за армией эмира Тимура, которая преследовала султана Ахмеда Джелаири, укрывшегося на сей раз в Тебризе. Однажды весенним солнечным днем арба, в которой лежал больной шейх с перебитыми ребрами, остановилась под стенами старой, заброшенной крепости, сохранившейся в Тебризе еще со времен Казанхана Хулакида и давно непригодной для защиты города. Эмир Тимур уже вступил в город, но, как выяснилось, султан Ахмед опять бежал, на сей раз в крепость Алинджу. За городскими стенами клубилась пыль, там разбирали дома, а строительный камень сносили к крепостным стенам. Сюда же на носилках доставляли связанных воинов султана Ахмеда, их жен и детей, ставили стоймя на крепостные стены, обкладывали камнем, заливали раствором и обмазывали глиной. В течение дня стены поднялись в человеческий рост.
Под вечер всадники-тимуриды погнали впереди коней босых и с непокрытыми головами мастеров-каменщиков, возводивших стены, в дальний путь, в Самарканд, а над свежей кладкой остались торчать головы заживо замурованных людей. Они еще жили, дышали и на родном языке шейха святого Малхама призывали на помощь имама Мехти и пророка и проклинали людоеда Тимурленка.
Сумерки сгустились в ночь; голоса не смолкали, и от этих живых, стонущих, взывающих к небу камней у шейха по коже продирал мороз. Наслушавшись за четыре месяца дороги рассказов родственников-сеидов о погроме, учиненном тимуридами в Исфагане, он потерял надежду увидеть когда-либо свою дочь, и в груди, стиснутой деревом, не оставалось ничего, кроме брезгливого отвращения к людям, способным на подобные зверства. Шейх полагал, что ненависть его к коварному и бесчестному султану Ахмеду и его пособникам так велика, что казнь их неспособна вызвать в душе его иных чувств, кроме удовлетворения свершившимся возмездием. Но адские муки людей, стонущих в кладке крепостной стены, заставили его забыть и ненависть свою, и муки, и то, что эти люди повинны в них. Не смыкая глаз всю ночь напролет, он слушал их вопли и стоны. К утру они стихли, но теперь шейх сам, будь у него силы встать и крикнуть, готов был в голос проклинать эмира Тимура.
Сеиды ушли утром в город и вернулись с вестью, что Шамс нашлась. Не сознавая, какую перемену в его одеревеневшем теле произвели эти слова, шейх с невесть откуда взявшейся силой спрыгнул с арбы, пошатнулся, но сеиды подхватили его под руки, и, поддерживаемый ими, он пошел в город. Помутневшие от слез и слабости глаза шейха не видели ни великолепных тебризских мечетей, о которых он наслышался еще в бытность свою мукеббиром Малхама, ни развалин домов и разграбленных лавок; он не видел даже толпу, сквозь которую шел, поддерживаемый с обеих сторон сеидами. Но Шамс он увидел сразу. Она стояла среди наложниц султана Ахмеда.
Как выяснилось, шейх не один следовал за армией эмира Тимура; таких, как он понял сейчас, было множество. Знатные люди Карабаха и Нахичевани шли в надежде разыскать и вернуть уведенных султаном Ахмедом в плен дочерей, сестер и жен, а если повезет, то и награбленное у них добро. Султан Ахмед Джелаири, узнав, что армия Тимура подошла к Тебризу, сорвал со своих наложниц все драгоценности и, бросив гарем на произвол судьбы, бежал с женой в Алинджу. Гарем побывал сначала в руках тебризской знати, оставшейся в городе ждать эмира Тимура в надежде снискать его милость; затем попал в руки авангардных наступательных полков, первыми ворвавшихся в город и во дворец. После них из женской половины дворца вынесли несколько женских трупов, а оставшихся в живых, по приказу эмира Тимура, вывели на базарную площадь, чтобы их могли разыскать и забрать родные,
