В древнейших греческих диалектах есть слово «патрида» (πατρίδα), в более поздних — «патрис» (πατρίς). Оно плавно перетекло в раннелатинское «патриа» (patria). «Патриа» с очевидностью восходит к существительному «отец» (pater). Этот «отеческий» термин оставил свой след во всех современных европейских языках. В итальянском, испанском и португальском языках это по-прежнему patria, во французском — patrie; есть еще несколько вариантов, восходящих к языку древних римлян. Поскольку на латыни речь идет о «земле отцов», в английском языке появился термин Fatherland, в немецком — Vaterland, а в голландском — Vaderland. Легко обнаруживаются попутные термины, предпочитающие «отцу» «мать» (например, английское Motherland) или «дом» (например, английское Homeland, немецкое Heimat или Геймленд в идише) в качестве символа, определяющего понятие «родина». В арабском же языке соответствующее «ватан» (نطو) этимологически близко к понятию «владение».
Интеллектуалы-сионисты, создавшие современный иврит, у себя дома говорили (и, что не менее важно, читали и писали) чаще всего по-русски или на идиш. Они ввели в иврит библейское слово «моледет» (מולדת), хорошо перекликающееся с русским словом «родина», восходящим к теме «рождения» (или к месту происхождения семьи). «Родина» перекликается с немецким Heimat; от обоих этих слов веет романтической (или даже эротической) тоской, идеально вписывавшейся в сионистские представления о связи с мифологической родиной[90].
Так или иначе, бурная и динамичная концепция «родины», развивавшаяся от древнейших присредиземноморских представлений через средневековые европейские к представлениям кануна новейшего времени, обретала по пути различные смыслы, чаще всего имевшие мало общего с тем, который она получила в эпоху национализма. Однако прежде чем перейти к углубленному рассмотрению этой тонкой темы, необходимо избавиться от широко распространенных предвзятых [современных] мнений об отношении человеческих коллективов к территориальным пространствам, в которых они живут.
1. Родина — естественное жизненное пространство?
В 1966 году популярный этолог[91] Роберт Одри (Ardrey) произвел социобиологическую сенсацию, удостоившуюся, что довольно удивительно, внимания широкой читающей публики. В своей книге «Территориальный императив. Персональное исследование животных корней собственности и нации»[92] он оспорил наши обычные представления о территории, границах и жизненном пространстве. Ранее, как правило, представлялось, что защита своего дома, деревни или родины — естественная реализация осознанных рациональных интересов, продукт культурно-исторического развития. Одри попытался доказать иное: что концепция замкнутого пространства и представление о границах лежат гораздо глубже — в биологических и эволюционных процессах. В человеке от рождения заложена тяга к присвоению территории и защите ее любыми средствами. Эта тяга — наследственный инстинкт, предписывающий всем живым существам, как они должны действовать при определенных обстоятельствах.
После продолжительных наблюдений за различными животными Одри пришел к выводу, что, хотя не все биологические виды следует считать «территориальными», очень многие все же являются таковыми. Территориализм — врожденный инстинкт, свойственный многочисленным, не имеющим между собой ничего общего видам, возникающий в ходе естественного отбора при посредстве микроскопических мутаций. Тщательное эмпирическое исследование показывает, по мнению Эдри, что территориальные животные свирепо нападают на нарушителей границ своего жизненного пространства, в основном когда речь идет о представителях собственного вида. Сражения между самцами, проживающими на общей территории, ранее трактовавшиеся исследователями как борьба за самок, на самом деле являются частью жестокой битвы за контроль над «земельной собственностью». Что особенно удивительно, господство над территорией придает животным энергию, отсутствующую у «чужаков», намеревающихся на эту территорию вторгнуться. Среди большинства биологических видов имеет место нечто вроде «универсального признания территориальных прав», обусловливающего и направляющего системное «соотношение сил» между особями.
Одри задается резонным вопросом: для чего животным территория? Вот две важнейшие нужды, разумеется, среди прочих: 1) избранная территория обеспечивает материальные нужды животного, прежде всего поставляет ему пищу и воду; 2) эта территория предоставляет ему убежище от хищных врагов. Базисные «территориальные» нужды «усваиваются» в ходе долгого эволюционного развития и становятся частью генетического «территориального» кода. Это естественное наследие порождает развитую концепцию границ; оно же становится базисом, способствующим образованию коллективов — соответственно стай или стад. Необходимость защищать жизненное пространство порождает социализацию между животными, сосуществующими в коллективе, и эта сплоченная группа вступает в конфликты с другими группами животных, принадлежащих к тому же виду.
Если бы Одри ограничился одним лишь описанием поведения животных, его работа, быть может, стала бы предметом этологической дискуссии — не более того. Едва ли она привлекла бы общественное внимание, невзирая на бесспорные риторические таланты автора и его образный язык[93]. Однако теоретические амбиции и выводы Одри куда значительнее. Помимо сделанных им эмпирических заключений зоологического характера, он стремился распознать «правила игры», описывающие человеческое поведение в его многотысячелетней динамике. Описание характера пространственного измерения в жизни животных позволило ему — по крайней мере он сам так считал — вскрыть природу человеческих наций и конфликтов между ними в ходе всей истории. В итоге он пришел к следующему однозначному выводу:
«Когда мы выступаем на защиту своего владения или суверенитета своей страны, мы делаем это по причинам, нисколько не более сложным, не менее врожденным и не менее неискоренимым, чем те, которыми руководствуются не столь развитые животные. Собака лает на нас из-за хозяйского забора, побуждаемая ровно тем же мотивом, который заставил хозяина этот забор построить»[94].
Территориальные амбиции людей — отражение древнейшего биологического императива, определяющего человеческое поведение на самом базисном уровне. Одри заходит еще дальше: «Связь человека с землей, по которой он ступает, сильнее, чем его связь с женщиной, делящей с ним ложе». Обоснование этого яркого тезиса Одри свел к простому вопросу: «Сколько людей, с которыми мы пересеклись в ходе нашей жизни, отдали жизнь за родину? И сколько отдали жизнь за женщину?»[95]
Это высказывание Роберта Одри ясно характеризует поколение, к которому он принадлежал. Будучи американцем, родившимся в 1908 году, он познакомился в молодости с людьми, пострадавшими в ходе Первой мировой войны. Уже взрослым он постоянно сталкивался с людьми, принадлежавшими к поколению Второй мировой войны; позднее он успел испытать на себе травмы корейского и вьетнамского конфликтов. Его книга, написанная в начале долгой вьетнамской войны, в значительной мере впитала — и, соответственно, отразила — международный климат 1960-х годов. Процесс деколонизации, начавшийся после окончания Второй мировой войны, породил в течение двух десятилетий больше новых «национальных территорий», нежели существовало на земном шаре в течение всего предыдущего столетия. Разумеется, окончание Первой мировой войны также привело к образованию значительного числа новых наций, однако процесс «национального преумножения» достиг своего апогея с созданием многочисленных государств «третьего мира». К этому следует прибавить, что национально-освободительные войны — в Индокитае, в Алжире, в Кении и т. д. — создали новую политическую картину мира, в котором идет тотальная война всех против всех, причем единственной декларируемой целью этой войны является обретение национальной территории, ясно определенной и независимой. Распространение национализма за пределы западного мира раскрасило глобус — сразу после окончания боев — во множество новых цветов и вдобавок прицепило к нему почти две сотни колоритных национальных флагов.
В научном воображении социобиологов история чаще всего поставлена с ног на голову. В конечном счете, социобиолог, как и любой другой исследователь в области социальных наук, формирует свой научный словарь на концептуально-терминологической основе, возникшей как побочный продукт социальных и политических процессов, непосредственным свидетелем которых он является. Однако этот исследователь чаще всего не сознает, что в подавляющем большинстве случаев поздние исторические явления объясняют ранние, а не наоборот. «Одолжив» у социальной реальности большую часть гуманитарного словаря, этолог перерабатывает его на свой вкус и объясняет в заимствованных терминах исследуемую им картину животного мира. Если этот этолог еще и социобиолог, то на следующем этапе он возвращается назад и пытается объяснить явления, происходящие в человеческом обществе, на базе терминов и моделей из жизни животных, изначально введенных для анализа социальных и исторических процессов и развивавшихся на их фоне.
