А Грозный царь во все время летне-осенней кампании простоял в Пскове, где вся его деятельность сводилась к получению донесений об очередном поражении и о потерях. Все, на что хватило тогда у Ивана Васильевича мужества, это поручить государственному дьяку Андрею Щелкалову без потери достоинства и в то же время без приукрас объявить в Москве о своих поражениях. Щелкалов выполнил эту не совсем приятную миссию, и хотя он и не опустился до приукрас, но совсем без ретуширования истинной картины дело не обошлось. И вот спустя шестнадцать лет после того, как над столицей несколько суток подряд гудел праздничный звон колоколов в честь взятия Полоцка, теперь московский люд услышал:
«Добрые люди! Знайте, что король взял Полоцк и сжег Сокол: весть печальная, но благоразумие требует от нас твердости. Нет постоянства в свете; счастье изменяет и великим государям. Полоцк в руках у Стефана: вся Ливония в наших. Пали некоторые россияне: пало гораздо больше литовцев. Утешимся в малой невзгоде воспоминанием столь многих побед и завоеваний царя православного!»
Действительно, тогда русским людям только и оставалось, что вспоминать дни былой славы.
Еще до взятия противником Сокола, сразу после своей полоцкой победы король отправил русскому царю грамоту, где утверждал, что все его, Батория, старания направлены исключительно на сохранение мира, в чем он и преуспел, найдя понимание всех соседей, кроме Московской державы, царь которой продолжает настаивать на Ливонии. А потому король вынужден взяться за оружие. «Так как нам не годилось, — поясняет далее свои поступки Баторий, — исполнить это требование, то мы сели на коня и пошли под отчинный наш город Полоцк, который Господь Бог нами и возвратил: следовательно, кровь христианская проливается от тебя».
Вся грамота была выдержана в довольно дерзкой и грубой форме, а в заключение король требовал отпустить гонца, привозившего полгода назад царю объявление войны.
Когда в ставке Грозного читали эту грамоту, уже пал и Сокол, и враг вступил на русскую землю, о чем было небезызвестно царю. Грозный не замедлил с ответом, но насколько изменился тон царского послания! В нем еще сквозят штрихи высокомерия, но спеси явно поубавилось, а главное, русский царь отвечает на грубые выпады соперника довольно миролюбиво, и что совсем стало новым, он соглашается называть короля Речи Посполитой братом, а не соседом, как раньше.
«Другие государи, твои соседи, — писал Грозный Баторию, — согласились с тобою жить в мире, потому что им так годилось; а нам как было пригоже, так мы с тобою и сделали; тебе это не полюбилось; а гордым обычаем грамоты мы к тебе не писывали и не делывали ничего. О Лифляндской же земле и о том, что ты взял Полоцк, теперь говорить нечего; а захочешь узнать наш ответ, то для христианского покоя присылай к нам послов великих, которые бы доброе дело между нами попригожу постановить могли. Мы с тобою хотим доброй приязни и братства и по всем своим границам запретили вести войну; распорядись и ты также по всем своим границам, пока послы великие между нами братство и добрую приязнь поставят; бояре наши били нам челом, чтоб мы кровопролития в христианстве не желали, и велели им ссылаться с твоими панами; мы на просьбу их согласились».
Далее, в той же грамоте царь предлагал решить судьбу пленных и заканчивал просьбой присылки в Москву больших послов: «Не хочу возражать на упреки: ибо хочу быть в братстве с тобою. Даю опасную грамоту на твоих послов, коих ожидаю с доброжелательством. Между тем да будет тишина в Ливонии и на всех границах! А в залог мира отпусти всех пленников российских, на обмен или выкуп».
Тогда же Грозный велел отпустить задержанного с лета гонца Батория, которому от имени царя объявили:
«Пришел ты к нам от своего государя с грамотою, в которой Стефан-король многие укоризненные слова нам писал и нашу перемирную грамоту с тобою к нам прислал: людей, которые с такими грамотами приезжают, везде казнят, но мы, как господарь христианский, твоей убогой крови не хотим и, по христианскому обычаю, тебя отпускаем».
Но новому витку переговоров состояться было не суждено, и причина та, что сами переговоры были нужны только русской стороне, король Речи Посполитой в них не нуждался. Он отказался отправлять своих дипломатов в Москву, несмотря на то, что русский царь, как мы видели, с первым же гонцом, снабдил противную сторону опасной грамотой и вообще был готов на многие уступки. Иван соглашался отправить своих больших послов в Литву, но все эти подготовительные мероприятия ни к чему не привели, король лишь тянул время, готовясь к новой кампании.
В зиму 1579–80 гг. Баторий разродился новой законодательной инициативой, призванной увеличить численность его армии, и сумел протащить эту инициативу через сейм. Согласно новому закону, в Речи Посполитой объявлялся дополнительный набор в войска крестьян из королевских имений, откуда под знамена призывался каждый двадцатый человек. Причем закон этот устанавливался только на время войны, а по ее окончании и по возвращении к мирному труду призывавшийся освобождался от всех повинностей вместе со всем своим потомством.
Грозный также лихорадочно пытался найти новые средства для ведения войны. У русского царя не было недостатка в людях, во всяком случае, такого острого, как у его противника, главная нужда царя была в деньгах. Источником пополнения казны могла бы стать церковь с ее несметными богатствами, но Грозный помнил, как провалилась его инициатива отчуждения церковных владений в пользу государства во времена реформ Избранной рады. Трудности затянувшейся войны и последние поражения вернули царя к этому предмету.
В январе 1580 года царь собрал в Москве высших иерархов русской церкви, объявив им, что государство Московское, а с ним и православие в опасности. В напыщенном обращении к созванному собору Грозный назвал себя с сыновьями спасителями отечества, правда, причислив при этом к своей компании некоторых воевод из знатных фамилий, чего раньше, стремясь размежеваться с боярской верхушкой, никогда не делал. Чего хочет царь, церковники поняли сразу, когда тот еще не добрался до главного предмета своего выступления. А понять это можно было, едва только Грозный начал созывать отцов церкви в столицу: казна пустеет, содержать войско нечем, монастыри богатеют, а потому государство требует пожертвований от духовенства. Вопрос был сложным и скользким, и к нему не один раз возвращались правители русской державы. В первых главах нашего повествования мы рассказывали, как на этом предмете потерпел поражение дед Грозного, Великий московский князь Иван III, как не мог преодолеть сопротивления церкви, когда встал вопрос о ее имущественных правах, сам Грозный в первые годы своего царствования, но на этот раз проблему удалось сдвинуть с мертвой точки. Конечно, не в полном объеме, но все же задача пополнения государственной казны за счет церкви, хоть и частично, но была решена. Тёперь новым указом Грозного от церквей и монастырей отходили в казну все земли и села, принадлежавшие ранее княжеской знати и когда-то либо выкупленные церковью, либо отошедшие к ней каким-то другим путем.
Но больше всего царь, нутром чуявший надвигавшуюся катастрофу, жаждал мира. Но мира не выходило. В марте 1580 года Баторий в ответе Ивану на его последнюю грамоту сообщал:
«Мы к тебе послов своих посылали, но ты отправил их с необычным и к доброй приязни непригожим постановлением, а твои послы, бывшие у нас, ничего доброго не постановили: так после этого теперь нам посылать к тебе послов своих непригоже; присылай ты своих к нам, и присылай немедленно. А что пишешь об освобождении пленных, то сам рассуди, приличное ли теперь к тому время? А нужды им у нас никакой нет».
При этом королевская сторона снабжала русскую опасной грамотой, но даже в самой этой грамоте царь узрел какое-то нарушение обычаев, а потому в очередном послании своему краковскому корреспонденту отвечал:
«Мы послов твоих приняли и отпустили по прежним обычаям, по неволе они ничего не делали, бесчестья и нужды им никакой не было. А наши послы у тебя ничего не постановили потому, что ты не хотел подтвердить постановленного твоими послами у нас, вставил новое дело, наших послов обесчестил, принял их не по прежним обычаям и без дела к нам отослал, а потом прислал к нам гонца Лопатинского с грамотою, и какие речи написал ты в этой грамоте — сам знаешь… В московских перемирных грамотах были слова разные, внесенные в них с ведома и согласия твоих послов. Ты мог отвергнуть сей договор; но для чего же укоряешь нас обманом? Для чего без дела выслал наших послов из Кракова, и столь грубо, и писал к нам в выражениях столь язвительных? Забудем слова гневные, вражду и злобу…. Если нам теперь все эти дела между собою поминать, то никогда христианство покою не получит, так лучше нам позабыть те слова, которые прошли между нами в кручине и в гневе; ты бы, как господарь христианский, дело гневное оставил; а пожелал бы с нами братской приязни и любви; а мы со своей стороны все дела гневные оставили, и ты бы, по обычаю, отправил к нам своих послов».
