Aufhebung) данного противоречия было ранжированно-иерархическое (или иерархически-ранжированное) потребление, т. е. каждому рангу номенклатуры был предписан определённый уровень потребления. Существовал жёсткий социодисциплинарный (вспоминается «надзирать и карать» М. Фуко) контроль над этим процессом, внешне выступавший как «диктатура над потребностями» [230].
Как долго может существовать такая система – ведь каждый номенклатурный работник хотел получать материальных благ больше, чем ему положено? Такая система может существовать до тех пор, пока обеспечен жёсткий контроль со стороны центроверха и репрессивно-контролирующих органов. После смерти Сталина и с постепенным превращением номенклатуры из слоя-в-себе в слой-для-себя, т. е. в квазикласс, этот контроль начал стремительно слабеть, одним из факторов этого процесса стало развитие со второй половины 1950-х годов «теневой экономики» – помимо экономических причини у этого процесса были и системно-властные: так обходился принцип иерархически-ранжированного потребления.
В соответствии с «краями» указанного противоречия в номенклатуре выделились две группы, которые, начиная с середины 1950-х годов, получили неточные обозначения как «либералы» и «неосталинисты». Ничего либерального в строгом смысле слова в советских либералах не было. «Либеральным» в них было только одно – получать больше, чем положено по рангу, и нести минимальную ответственность перед центроверхом. И естественно, эти люди были ориентированы на сотрудничество с Западом и на более тесные контакты с ним. Это обеспечивало спокойную, ненапряжённую жизнь, а более частые поездки за кордон решали вопрос качественного статусного потребления. И разумеется, их тяготили дисциплинирующая ответственность и эгалитаризм сталинской системы – отсюда их отношение и к ней, и к самому Сталину.
«Неосталинисты» были ещё дальше от Сталина, чем Хрущёв. «Неосталинистами» оказывались те, кто акцентировал роль и значение внеэкономических факторов, того, что называлось «идеологией», контроля со стороны центроверха. Они правильно – с социосистемной точки зрения – определяли угрозу: «экономизация», рост потребленческих настроений. Перестройка показала, что они были правы в своих опасениях. Другое дело, что, как и «либералы», они ничего не могли предложить в плане путей перспективного развития страны и системы.
С середины 1950-х годов «либеральная» тенденция постепенно набирала силу, причём, вопреки общественной мифологии, реально – в значительно большей степени в так называемый брежневский «застой», чем в хрущёвскую «оттепель». Это проявлялось в разных сферах, прежде всего в деятельности тех групп так называемой творческой интеллигенции, которые ориентировались на «либералов» во власти (прежде всего в Международном отделе ЦК КПСС под патронатом такой фигуры, как О. Куусинен), нередко выступая их внешним рупором. Одно из главных направлений деятельности этих групп – критика «культа личности» Сталина, которая переросла в «критику сталинизма». Другим проявлением «либеральной» тенденции стало усиление акцента на роли и значении материального в жизни, быта, экономических факторов. Позднее это найдёт отражение и в принятой на XXII съезде КПСС новой программы партии и в экономической реформе Косыгина – Либермана.
Усиление «либеральной» тенденции происходило в такт с углублением интеграции СССР, точнее определенных сегментов номенклатуры, в мировую капсистему, в мировой рынок по линиям торговли сырьём, золотом, драгметаллами, а затем и нефтью. В результате «либерализм» определённой части советской номенклатуры как бы приобрёл вторую, пусть ещё очень слабую, основу – мировую капиталистическую. С этого момента для определённой части господствующих групп советского общества дальнейшая интеграция СССР в мировую капсистему (тайная мысль и надежда: конвергенция с ней) стали средством преодоления первого базового противоречия Большой системы «СССР» путём выхода за его рамки. Ясно, что наличие такой тенденции подрывало антикапиталистическую суть системы и означало эрозию последней.
Второе базовое противоречие советской системы связано с природой власти в системе советского коммунизма. Это была не политическая, не экономическая и не идеологическая власть. Не была это и сумма этих властей. Речь должна идти о социальнооднородной, гомогенной по сути, по субстанции власти, являвшей себя в различных своих функциональных ипостасях в зависимости от задач. В руках любого представителя номенклатуры находилась всеохватывающая социально-однородная власть. Даже паспортистка в паспортном столе обладала на своем крохотном пятачке всей полнотой власти над данным социальным пространством.
Власть в СССР была основой самой себя. Поэтому в 1989 году я ввел термин «кратократия» (власть власти, «властевластие»), а потом уже у Ленина встретил фразу, что власть коммунистической партии основывается на насилии, неограниченном ничем, никакими законами. Если эта власть такова, то она в силу своей имманентной однородности в принципе исключает разделение на качественно различные ветви. Как только она начинает делиться, как это произошло у нас в 1987–1988 годах, эта власть умирает.
Однако социально однородная власть должна как-то развиваться, и развивается она путем сегментации, дробления. А поскольку каждая новая «дробинка» этой власти обладает в миниатюре всеми качественными характеристиками, значит, где-то этот процесс должен затормозиться, остановиться и стабилизироваться. По закону средних чисел он останавливается на середине, что и произошло у нас на рубеже 1960-1970-х годов, когда реальная власть во многом ушла из центра на уровень обкомов и ведомств/министерств (за исключением прежде всего внешней и оборонной политики).
Внешне второе противоречие советской системы («кратократии») проявлялось как противостояние центроверха, с одной стороны, и ведомственных и территориальных (республики, края, области) единиц, с другой. Однако главное здесь не в административно-территориальной форме, а во властном содержании.
Как и в случае с первым противоречием, в соответствии с «краями» второго сформировались группы «централистов» и «региональных баронов». С 1960-х годов чаще всего первые совпадали/коррелировали с «неосталинистским» «краем» первого противоречия, а «региональные бароны» – с «либеральным». Таким образом, центроверху противостояли «либералы» и «регионалы», объективно выступавшие в качестве союзников. Именно этот союз в значительной степени и взорвал СССР в перестроечное время, но взорвал в соответствии с логикой развертывания базовых противоречий социума системного антикапитализма, которые активно использовала, а с какого-то момента начала направлять верхушка мирового капиталистического класса.
Третье базовое противоречие советской системы связано с базовой социальной единицей, ячейкой советского общества. Такой базовой ячейкой был «производственный коллектив» – завод, фабрика, колхоз, институт, больница и т. д. Каждая такая производственная единица была прежде всего властной единицей, её ядром была партийная организация. Это чётко зафиксировано в Уставе КПСС: «Первичные партийные организации предприятий промышленности, транспорта, связи, строительства, материально-технического снабжения, торговли, общественного питания, коммунальнобытового обслуживания, колхозов, совхозов и других сельскохозяйственных предприятий, проектных организаций, конструкторских бюро, научно-исследовательских институтов, учебных заведений, культурно-просветительных и лечебных учреждений пользуются правом контроля деятельности администрации.
Партийные организации министерств, государственных комитетов и других центральных и местных советских, хозяйственных учреждений и ведомств осуществляют контроль за работой аппарата по выполнению директив партии и правительства, соблюдения советских законов. Они должны активно влиять на совершенствование работы аппарата, подбор, расстановку и воспитание его сотрудников, повышать их ответственность за порученное дело, за развитие отрасли, обслуживание населения, принимать меры по укреплению
