11.06.1970
— Вот Чаковский написал довольно интересный роман «Победа», а кончилось тем, что он любуется Брежневым. И главным качеством его является доброта. Это мещанский подход к жизни, это узость горизонтов, это обход вокруг да около, но в этом нет ни революционного, ни коммунизма. Вот вам мое мнение.
В Художественном театре при участии членов Политбюро во главе с Генеральным секретарем отмечено появление пьесы Шатрова о Ленине. Дошли до того, что Ленина играет комедийный актер. Я думаю, что это такая фальшивка, такая гнусность, ловко упакованная, которая, к сожалению, не доходит до голов тех, кто приходит на официальные постановки этой пьесы. Это меня особенно коробит, потому что, если мы так будем дальше жить, наш враг — империализм поймет, что мы очень недалекие люди, и против нас начнутся самые гнусные, опасные дела. А ведь если об этом не задуматься, то ведь нас могут и пощупать — раз мы такие недалекие! Никто из писателей об этом думать не хочет. Но я привык над этими вопросами думать, и я не могу пассивно относиться к этому. Я считаю, что это не тот социализм, о котором говорил Ленин. Пока существуют классы, социализм не построен…
12.03.1982
— Чехов был за социализм. Он умер в 1904 году. Считал словами своих героев: социализм будет через двести лет. Гарин-Михайловский, о нем уж и говорить нечего, но Чехов — это великий писатель, он считал — через двести лет.
15.08.1975
— Но иногда я все-таки Чехова не могу читать. Он пишет очень метко, но оптимизма совсем нет.
30.09.1981
— Льва Николаевича Толстого, по-моему, вредно принимать в партию большевиков. На целый век бы опоздали, если бы заменили партию большевиков партией Льва Николаевича Толстого. Ленин хорошо сказал, что идеализм — это пустоцвет на дереве жизни. Лев Толстой — идеалист, но как художник, конечно, исключителен. Я до сих пор не могу понять Ленина в вопросе с Достоевским. Критикуя украинского писателя Винниченко, он сказал, что тот повторяет архискверные произведения архискверного Достоевского. Надо же так выразиться! Чего он его так невзлюбил? Человек-то гениальный, безусловно, Достоевский-то.
Маяковского Ленин художественно не принимал, но ведь тот тогда еще не был настоящим Маяковским, в двадцать втором году он был еще небольшим писателем, малозаметным. Москва была, правда, залеплена всякими футуристскими штуками, а Маяковский по-настоящему развернулся в последние годы.
— Но Маяковского дали в обиду…
— Господи! Ну что же, Сталин должен был за всем проследить? Никто не ограничивал прав литераторов. А они ему помогли?
03.02.1972
— Вы Маяковского видели?
— Видел, но я с ним не разговаривал.
— Директор музея Маяковского Макаров сказал мне, что, когда Маяковский застрелился, вы разрешили опубликовать об этом сообщение в печати. Есть документ за вашей подписью.
— Я не помню такого случая.
— А у них есть.
— Ну и что особенного? — спрашивает Молотов.
— Ничего особенного, но в то время никто сам не решался опубликовать, и обратились в правительство за разрешением… Директор музея к вам хорошо относится.
— Вот потому он хороший пример и приводит, — делает вывод Молотов.
30.10.1984
— Весной 1953-го, уже без Сталина, — говорит Молотов, — был на Политбюро Симонов по какому-то литературному делу. А когда закончил свой вопрос, я ему реплику: «Как вам не, совестно такие вещи писать о Маяковском?» Он: «Что, что?» Ну, заседание продолжается, он ушел и написал мне письмо: вот вы сказали что-то такое по поводу Маяковского, я не понимаю, в чем дело, почему возмущались… А дело в том, что перед этим в «Литературной газете» вышла его статья, там получилось нелепо: будучи членом партии, Маяковский уже начал писать стихи. Смысл такой, что вроде член партии не своим делом занимался. Я ему написал: как такие вещи можно говорить? Что, поэт не может быть членом партии? А если он член партии, то должен замолчать? Или вести себя по-другому? Симонов ответил: благодарю, что вы мне разъяснили, теперь мне все понятно, я это учту.
23.11.1971
— Симонов — КВД.
— ?
— Куда Ветер Дует, — говорит Молотов.
8.03.1975
— Писатель Лев Шейнин был приятелем Симонова. Я с ним в больнице встретился незадолго до смерти. Я его спрашиваю: «Что Симонов пишет? В одну сторону вертится, в другую». Он отвечает: «Очень торопится, ему хочется поскорей. Популярность, на злободневную тему поскорее, в каком направлении дует ветер. Во время войны он писал «Русские люди» и прочее, как Сталин хотел, потом, после Сталина, — как Хрущев хотел». — «Зачем ты так торопишься?» — «Надо, говорит, поскорей, чтоб оказаться в первых рядах. Приходится приспосабливаться».
25.04.1975
— Мне на улице Горького, в сотом магазине, кой-какие книги достают, когда нужно. Вот я недавно хотел получить и получил «Народное хозяйство за 50 лет в СССР». Стал я рассматривать витрину новых книг, и мне продавщица говорит, что в последнее время повысился спрос читателей на книги об Иване Грозном. Вышла одна недавно — нарасхват моментально. Я говорю: чем вы это объясняете? Она: видимо, интересуются эпохой Сталина и хотят сравнить.
— Но все-таки Ивана Грозного большевики считают прогрессивным, — замечает Шота Иванович.
— Конечно, безусловно, — соглашается Молотов. — Я читал тут книжку одну о художнике Сурикове, принесла мне автор, верней, дала на улице, есть такая Кончаловская, жена Михалкова. Суриков написал свою первую большую картину, действительно интересную: казнь Петром Первым стре-стрельцов, восставших против Петра на стороне его сестры, «Утро стрелецкой казни». Картина эта находится в квартире Сурикова. Приходит туда в качестве гостя Лев Толстой, смотрит на картину, восторгается: замечательная картина, как все живо, как все правильно и т. д. Походил около картины, потом говорит: «У вас стрелец вот держит в руке зажженную свечу, она горит, а если горит, должны быть какие-то спуски воска, а рука чистенькая. Воск-то у вас не топится». Я, говорит Суриков, посмотрел, действительно, черт возьми, не вышло. «Да, вы правы, Лев Николаевич, такой у вас глаз», — и прочее. Уходит Толстой; он, значит, сейчас же вносит поправки, чтобы топилась свеча. Через некоторое время опять гость появился, Илья Репин, художник. Смотрит картину. Тоже всякие похвалы. Потом, после некоторых разговоров, начинает: «Ну вот, Василий Иванович, все-таки у вас нет синтеза, нет высшей точки во всем этом. Казнь, ну, казнь, но у вас ни одного повешенного нет! Казнь, казнь, утро стрелецкой казни, поэтому ведь какой-то должен быть такой трагический момент, так сказать, который… как бы скопил, выразил казнь наиболее ярко, значит, основную мысль». Суриков подумал: черт! Тут же взял карандаш, начертил там виселицы, контуры сделал, дорисовал картину. Заходит на другой день в комнату его прислуга, женщина, которая была у них при-прислугой, Паша. Посмотрела на картину: «Ой, уже, уже повешен!» И слезы на глазах, и что же это такое, страшно смотреть. Суриков ей: «Успокойся, успокойся! Не будет никакой пытки, никто не будет повешен!» И действительно, говорит, нельзя допустить, чтобы к моей картине подходили в ужасе, чтоб от нее отшатывались…
Картину-то я помню. Есть там повешенные? Мне казалось, что есть.
— Мне кажется, нет, — говорю я.
— Нет? Видимо, он снял. Но там виселица есть.
— Виселица есть, но мне кажется, повешенных там нет. Там есть другой синтез, то, что имел в виду Репин, там есть Петр.
— Само собой.
— В нем все сконцентрировано.
— Об этом Суриков и говорит: я Петра в сторону поставил.
— Он сильно сделан.
— Он сильно, ну еще бы! Там он, так сказать, главный герой этого, потому что он казнит. Виселицу я хорошо помню, но вот повешенных, видимо, он снял. Принял репинское предостережение, а потом поправил под. воздействием человека из простых, как говорится, людей. И Толстого принял, поправил. Небольшая деталь, но интересная, — говорит Молотов.
27.04.1973
Беседы с С. И. Малашкиным
Много лет Молотов дружил с писателем Сергеем Ивановичем Малашкиным. Они познакомились еще до революции, близко сошлись в 1919 году, и дружба эта не прерывалась до самой смерти Молотова в ноябре 1986 года. Малашкин пережил его почти на два года, умер в 1988 году, не дожив трех недель до своего 100-летия. Он был на полтора года старше Молотова, и эта небольшая возрастная разница, казалось, всегда присутствовала в разговоре между собой двух восьмидесяти, а потом и девяностолетних стариков. Интересно было, сидя рядом, наблюдать за ними, как они обращаются на «ты», вспоминают былое, порой подначивая друг друга…
