Немалым суеверием отличались и те правители Рима, которые запомнились согражданам как особенно жестокие и свирепые тираны: Калигула, открыто презиравший богов, закрывал глаза и закутывал голову, а то и под кровать прятался при малейшем громе; Нерона изводили зловещие сны (Светоний. Гай Калигула, 51; Нерон, 46).
Скептические голоса философов, боровшихся против суеверий, не могли возобладать над мнением официальных приверженцев старинных римских религиозных традиций. Стремясь представить себя продолжателем реставраторской, консервативной политики Августа в сфере обычаев и нравов римского общества, император Клавдий энергично поддерживал институт гадателей: «Выступил Клавдий в сенате и с докладом об учреждении коллегии гаруспиков, дабы не заглохла по нерадивости древнейшая наука Италии: к ним часто обращались в трудные для государства дни, по их указанию восстанавливались священнодействия и в последующем более тщательно отправлялись; этрусская знать по собственному желанию или побуждаемая римским сенатом хранила преемственность этих знаний; теперь, однако, это делается гораздо небрежнее из-за всеобщего равнодушия к благочестию и распространения чужеземных суеверий. И хотя ныне во всем установилось благополучие, все же должно… не допустить, чтобы священные обряды, усердно почитавшиеся в тяжелые времена, оказались преданы забвению в счастливые. Исходя из этого и был составлен сенатский указ, предписывавший верховным жрецам рассмотреть, что необходимо для сохранения и закрепления искусства гаруспиков» (Тацит. Анналы, XI, 15).
Добавим еще, что очень многие римляне верили, кроме того, в явления призраков. Рассказывали о том, что в таком-то месте или в таком-то доме стало показываться привидение. Слыша подобные истории о духах, даже серьезные, образованные люди не знали, как к этому относиться: верить или не верить. Склонный верить, Плиний Младший не в состоянии был все же полностью освободиться от сомнений, которые и высказывает в одном из своих писем.
«…Я очень хотел бы знать, — пишет он видному государственному деятелю и ученому Лицинию Суре, — считаешь ли ты, что привидения существуют и имеют собственную фигуру и какое-то бытие или же что это нечто мнимое и пустое, что приобретает образ вследствие нашего страха. Верить в их существование меня прежде всего побуждает история, приключившаяся, по слухам, с Курцием Руфом. Когда он был еще незначительным и неизвестным человеком, он присоединился к свите африканского наместника. Как-то на склоне дня он прогуливался в портике — вдруг перед ним возникает фигура женщины выше и прекраснее обычной человеческой; он испугался, а она назвала себя Африкой, предвещающей будущее. Он отправится, сказала она, в Рим, будет выполнять почетные магистратуры, опять вернется в эту провинцию, наделенный высшей властью, и здесь же умрет». Заметим, что эту же нашумевшую историю приводит, хотя и гораздо короче, Тацит (Анналы, XI, 21). По его версии, таинственная женщина огромного роста сказала мелкому чиновнику только одно: «В эту провинцию, Руф, ты вернешься проконсулом».
Плиний Младший продолжает: «Все так и сбылось. Кроме того, говорят, когда он пристал к Карфагену и сходил с корабля, та же фигура встретилась ему на берегу (…).
И разве не более страшна и не так же удивительна история, которую я изложу в том виде, в каком я ее услышал? Был в Афинах дом, просторный и вместительный, но ославленный и зачумленный. В ночной тиши раздавался там звук железа, а если прислушаться внимательнее, то звон оков слышался сначала издали, а затем совсем близко; потом появлялся призрак — старик, худой, изможденный, с отпущенной бородой, с волосами дыбом; на ногах у него были колодки, на руках цепи, которыми он потрясал. Жильцы поэтому проводили в страхе, без сна, мрачные и ужасные ночи: бессонница влекла за собой болезни, страх рос, и приходила смерть, так как даже днем, хотя призрак и не появлялся, память о нем не покидала воображения, и ужас длился, хотя причина его исчезала. Дом поэтому был покинут, осужден на безлюдье и всецело предоставлен этому чудовищу; объявлялось, однако, о его сдаче на тот случай, если бы кто-нибудь, не зная о таком бедствии, пожелал его купить или нанять.
И вот прибывает в Афины философ Афинодор, читает объявление и, услыхав о цене, подозрительно низкой, начинает расспрашивать и обо всем узнает; тем не менее он даже с большой охотой нанимает дом.
Когда начало смеркаться, он приказывает постелить себе в передней части дома, требует таблички, стиль, светильник; всех своих отсылает во внутренние покои, сам пишет, всем существом своим сосредоточившись на писании, дабы праздный ум не создавал себе призраков и пустых страхов. Сначала, как это везде бывает, стоит ночная тишина; затем слышно, как сотрясается железо и двигаются оковы. Он не поднимает глаз, не выпускает из рук стиля, но укрепляется духом, затворяя тем самым свой слух. Шум чаще, ближе, слышен как будто уже на пороге, уже в помещении. Афинодор оглядывается, видит и узнает образ, о котором ему рассказывали. Привидение стояло и делало знак пальцем, как человек, который кого-то зовет. Афинодор махнул ему рукой, чтобы оно немного подождало, и вновь принялся за стиль и таблички. А привидение все звенело цепями над головой пишущего. Афинодор вновь оглядывается на подающего те же знаки, что и раньше, тут же, не медля больше, поднимает светильник и следует за привидением. Оно шло медленной поступью, словно отягченное оковами. Свернув во двор дома, оно внезапно исчезло, оставив своего спутника одного. Оказавшись один, он кладет на этом месте в качестве знака сорванные травы и листья, а на следующий день обращается к должностным лицам и уговаривает их распорядиться, чтобы место это разрыли. Находят кости, крепко обвитые цепями; они одни, голые и изъеденные, остались в оковах после тела, сгнившего от долговременного пребывания в земле, — их собрали и публично предали погребению. После совершенных как подобает похорон дом избавился от призрака».
Сам Плиний не сомневается в истинности всей этой истории и вдобавок приводит в письме еще одну, случившуюся с братом его вольноотпущенника и потому хорошо ему известную: мальчику приснилось, будто кто-то подходит к его постели и обрезает ему волосы с самой макушки. «Когда рассвело, оказалось, что макушка у него сбрита, а волосы лежат на земле».
И все же что-то мешало высокообразованному римлянину поверить во все это до конца. Он просит Лициния Суру, много занимавшегося изучением природных явлений: «Вооружись всей своей ученостью. Вопрос достоин того, чтобы ты долго и много разбирал его, да и я не недостоин того, чтобы ты поделился со мной своим знанием. Приводи, по своему обыкновению, доводы в пользу той и другой стороны, но в пользу какой-нибудь одной более сильные, дабы не оставлять меня в недоумении и колебаниях: я и обратился к тебе за советом, чтобы не находиться больше в сомнении» (Письма Плиния Младшего, VII, 27).
Познай самого себя.
Фалес из Милета//Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов, I, 40
А что лучшее в человеке? Разум, который выделяет его среди животных и приближает в богам. Значит, совершенный разум есть благо, присущее именно человеку, ибо все остальное он делит с животными. Человек силен? И львы тоже! Он красив? И павлины красивы! Он проворен? И лошади проворны. (…) Он может двигаться и произвольно направлять движения? Но так же и звери, и черви! У него есть голос? Но у собак голос звонче, у орлов — пронзительней, у быков — гуще, у соловьев — приятней. — Что же присуще именно человеку? Разум.
Сенека. Нравственные письма к Луцилию, LXXVI, 9—10
Познать самого себя… Нелегко заглянуть в глубь себя, и заглянуть критически. Нелегко познать человека вообще, просто человека. Все больше становится сегодня наук, изучающих человека, все насущнее необходим синтез добытых знаний. Такой синтез наук о человеке явился бы исходным пунктом развития, дальнейшей эволюции философского знания.
Беседа женщин у родника
Именно философы в древности первыми обратили внимание на проблемы человеческой сущности, смысла жизни людей, на заметные различия между отдельными личностями и на то общее, что всех их объединяет. Философы щедро делились советами, как надлежит поступать, как достичь идеала, как стать счастливым. Обычно принято думать, что впервые занялись этим софисты. Однако несправедливо было бы обойти молчанием, не упомянуть о тех, кто учил, как надо жить, еще задолго до софистов. Речь идет о знаменитых «семи мудрецах», которых в античном мире не считали собственно философами и от которых осталось лишь несколько лаконичных, афористических высказываний; некоторые из этих сентенций «семи мудрецов» весьма глубоки и звучат убедительно и сегодня. Кого именно причислять к «мудрецам» — об этом у древнегреческих писателей не было единого мнения. Платон перечисляет их в такой последовательности: Фале с из Милета, Питтак из Митилены на Лесбосе, Биант из Приены, Солон из Афин, Клеобул из Линда, Мисон из Хен, Хилон из Спарты. Как часто бывает, у других авторов этот список выглядел несколько иначе: вместо Мисона вставляли Анахарсиса из Скифии, Периандра из Коринфа или же Эпименида с острова Крит. Изречения этих древнейших мыслителей, поэтов, законодателей и даже местных правителей заботливо собраны в книге Диогена Лаэртского:
