Заварушка
Короче говоря, в апреле 1842 года в штате параллельно прошли выборы губернатора по двум версиям – «народа» и организации «Закон и Порядок». На первых, естественно, победил Дорр, потребовав от законного губернатора Сэмюэля Уорда Кинга или принять «народную конституцию», или освободить место для победителя от «арифметического большинства свободных белых мужчин». Кинг отказался и обратился к президенту Джону Тайлеру за помощью, однако Вашингтон уклонился: там были свои соображения. Тем не менее в штате было объявлено военное положение. Но остановить события уже было невозможно. 3 мая сторонники Дорра со всего штата вступили в Провиденс, заняли здание Законодательного собрания и провели сессию, приняв присягу своего лидера и постановив сформировать «народную милицию». Однако через два дня в столицу вошла милиция официальная, приведенная сторонниками «Закона и Порядка», город разделился на две половины, каждая из которых зорко наблюдала за действиями соперников.
Менее устойчивым оказался, как и следовало ожидать, Дорр, – 19 мая его отряды атаковали арсенал Провиденса, защитников которого (о, ирония судьбы!) возглавляли отец и дядя лидера «понаехавших», – Салливан Дорр и Кроуфорд Аллен, активисты «Закона и Порядка». Что еще интереснее, палили по атакующему «народу», в частности, и вооруженные негры, – использовав лютый расизм «понаехавших», законная власть издала обращение к «чернокожим братьям», объявив, что пришло время объединяться всем «старожилам», и гарантировав, что внесет в «старую добрую Хартию» право голоса для всех, чьи предки «жили в штате и дорожат его идеалами», так что ополчение «старожилов» мгновенно удвоилось в числе. Потерпев поражение, «народная милиция» отступила в городок Чепачет, а Томас Дорр, объявив «всеобщую мобилизацию», помчался в Вашингтон, нашел там у некоторых радикалов понимание, но не нашел помощи, – и вернулся в Чепачет, к «армии большинства», где и назначил на 4 июля вторую сессию «народного» Законодательного собрания. Однако «Закон и Порядок» были настороже. Начались стычки, прогремели выстрелы. Утром 4 июля отряды «Милиции Хартии» – не менее 2500 штыков, – легко одолев «дорристов» близ деревни Вунсокет, вошли в Чепачет, быстро и довольно жестко подавив сопротивление. Убитых было очень немного, но раненых хватало, а три сотни взятых в плен пошли под суд, Дорру же, за поимку которого была назначена колоссальная награда в 5000 долларов, вновь пришлось бежать.
Позже, жалуясь на «зверство и жестокости господ», некий свидетель и участник событий писал, что «вопреки всякой человечности, нас, 8 невинных белых граждан, желавших всего лишь справедливости, связав и отказав в повозках, гнали пешком 16 миль по жаре, грубо браня, пугая штыками и угрожая побоями. Моего соратника Пэдди даже ударили. Я слышал еще, что кого-то из другой партии несчастных, проявившего неповиновение, поставили к стенке, завязав глаза, и произвели залп холостыми. С нами такого ужаса не случилось, но я готов присягнуть, что нам не позволили передохнуть в дороге, не давали воды целый день, до самого Гринвилла, а накормили вообще только на следующий день, уже в тюрьме». Особо, по словам мемуариста, возмутила пленных «наглость чернокожих, проявлявших самую зверскую жестокость, сквернословивших, угрожавших прикладами и с издевкой говоривших, что нам, белой грязи, нечего делать в Род-Айленде».
Прошли суды, многих бунтовщиков оштрафовали, кое-кому определили сроки, от года до пяти, некоторых, особо буйных, даже лишили права проживания в штате. А затем, в начале 1843 года, состоялись выборы, проведенные «хартистами» и вошедшие в историю как «чудовищные». Многие мемуаристы, а вслед за ними и историки, утверждают, что проходили они в обстановке террора, – «везде бродили патрули милиции, работодатели запугивали работников увольнениями, землевладельцы угрожали арендаторам расторжением договоров». Вполне возможно, так оно и было, но, как бы то ни было, в итоге победили кандидаты от «Закона и Порядка», не слишком преуспевшие в городах, однако поддержанные большинством арендаторов. А победив, сразу же провели закон, согласно которому право избирать предоставили всем, платившим налоги «не менее одного доллара», однако избираться по-прежнему могли только «свободные обладатели собственности стоимостью не ниже 134 долларов и 7 центов». Особо забавно, что избранные от «понаехавших» депутаты первым делом (их ведь было больше) отменили старинные, еще XVII века штрафы за пьянство, богохульство и сквернословие, а затем, несмотря на протесты фермеров, и уже данное чернокожим «старожилам» право голосовать (вновь негры получили его очень не скоро).
Что касается Томаса Дорра, то он какое-то время скрывался в Бостоне, бедствовал, поскольку семья отказалась присылать деньги, попытался зарабатывать адвокатурой, но проиграл три иска подряд и потерял репутацию, мыкался по дешевым гостиницам, страдая от депрессии, а потом, получив письмо отца с требованием «ответить за свои прегрешения под угрозой лишения наследства», осенью 1843 года вернулся в Провиденс. Был арестован, предстал перед судом, который намеревался превратить, как он писал, в «поле героической битвы титана с произволом». Однако не преуспел. Жюри игнорировало политические спичи, рассматривая только вопрос о нарушении закона, а здесь у подсудимого не было никаких аргументов в свою защиту, так что приговор оказался суровым: пять лет одиночного заключения и пожизненная каторга. Тут, правда, включилась семья, полагавшая, что «бедняжка Том наказан достаточно», засуетились бывшие «дорристы», быстро набиравшие влияние, и уже в 1845-м Дорр – «во имя гуманности и гражданского согласия» – был освобожден. Правда, уже в состоянии помешательства средней степени. Так что, к печали восторженно встретивших его поклонников, активного участия в общественной жизни больше не принимал. В 1851-м его восстановили в гражданских правах, в 1854-м – опять «во имя согласия» – приговор задним числом отменили, заменив «двумя годами уже отбытого заключения», а через пару месяцев он умер. Не знаю, было ли ему, живущему безвыходно (только прогулки по парку) в имении отца, известно о деле «Лютер против Уэбстера» – безуспешной попытке «дорристов» добиться признания законности своих действий в Верховном суде, – но совершенно точно, никакого участия ни как юрист, ни как участник событий он в этом деле не принимал. Впрочем, узнай Томас Уилсон Дорр от какого-нибудь доброго волшебника, что в далеком 1988 году его имя будет официально внесено в список законных губернаторов штата Род-Айленд, ему, наверное, было бы приятно…
Глава 7. Банды Нью-Йорка (1)
Все началось с огораживаний. Тех самых, когда «овцы съели людей», а кого не съели, оказались в старой доброй Англии лишними, и сбрасывать их, поскольку Остров сухопутных войн не вел, а флот поглотить всех не мог, было категорически некуда. Бывшие вольные йомены, став бродягами, переполняли страну, и никакие законы о бродяжничестве, никакие работные дома и виселицы проблему не решали. Поэтому, в отличие от того же Мадрида, рассматривавшего колонии, в основном, как сырьевую базу плюс дополнительный источник наполнения бюджета, для Лондона новые земли были спасением от назревавшего и уже не раз прорывавшегося социального взрыва. Туда можно было выдавить и мешающих строить дивный новый мир идеалистов – квакеров, «чистюль»-пуритан и прочую идейно заряженную живность – и просто «лишних людей», переизбыток которых делал нормальную жизнь ненормальной. К тому же новые земли, подаренные вельможам из королевского окружения, нуждались в заселении, и вопрос об организации выезда вышел на уровень государственной программы, под которую власти готовы были снимать с потенциальных эмигрантов все претензии, вплоть до уголовных. А вот тут имелись сложности. Если сектанты, народ сметливый и не вовсе уж нищий, а то и вовсе зажиточный, побившись лбом об стенку, рано или поздно все понимали правильно, складывали вещички, нанимали суда и отправлялись в Америку на свой кошт, то помянутых «лишних людей» следовало как-то стимулировать и подталкивать. Ибо в высоких материях они ничего не смыслили, были тяжелы на подъем, пугливы, да еще и без гроша за душой.
И началась работа с массами. По английским работным домам, по трущобам, по каторжным отвалам, – а затем и по континенту, где громыхала Тридцатилетняя война и жить становилось невыносимо, – пошли вербовщики, не менее языкатые и красноречивые, чем армейские капралы, заманивавшие рекрутов. И люди клевали на их рекламу круче. Наниматься на войну, где убивают, было все-таки страшновато, а тут нищим крестьянам рассказывали о тучных землях, где работать одно удовольствие, а потом еще и свой участок дадут. А разоренным мануфактурами ремесленникам рисовали картины сказочного будущего в краю, где нет ничего и они своим ремеслом озолотятся. А уголовникам, натурально, объясняли, что пять-семь лет на «химии», – и на свободу с чистой совестью. И все это, разумеется, под сколько угодно кружек чего покрепче. О минусах – жутких условиях переезда в скученных трюмах, где не всякий и выживал, гиблом климате, сложностях с индейцами, нюансах колониального статуса кабальных и так далее, – естественно, умалчивали. А если норма набора не выполнялась или попадался упрямец с заказанной профессией, человека вполне могли и просто похитить, и стражники, получив мзду, ничего не замечали. Так что поток «кабальников» в Новый Свет с каждым годом набирал обороты, и объявления типа «Продается партия молодых, здоровых работников. Ткачи, столяры, сапожники, кузнецы, каменщики, пильщики, портные, каретники, мясники, мебельщики. Без каторжных и католиков. Цены разумные. Можно в обмен на пшеницу, хлеб, муку» в газетах Бостона, Чарльстона, Нью-Йорка и прочих филадельфий были делом обычным, рутинным и никого не удивлявшим.
