Виктор Таки - Царь и султан: Османская империя глазами россиян

Главы российской миссии в Константинополе намеренно вели роскошный образ жизни, стремясь перещеголять своих европейских коллег богатством посольских строений и приемами. Булгаков приобрел дворец Венецианского баило в деревне Буюкдере на Босфоре, в результате чего российская миссия обрела постоянное здание тогда, когда остальные европейские миссии все еще арендовали свои помещения. Булгаков писал в Петербург, что на него теперь «другими глазами все смотрят, мужики шапки снимают, попы благословения просят, и сие увеличение почтения простирается даже до Константинополя». Одна султанская племянница даже «приезжала вечерясь инкогнито по меньшей мере с шестидесятью бабами», чтобы прогуляться в саду российской миссии[156]. По словам А. И. Рибопьера, бывшего посланником в Константинополе накануне и после русско-турецкой войны 1828–1829 годов, летний дворец российского посольства в Буюкдере, приобретенный Булгаковым, «будто нарочно устроен для праздников»[157]. В больших приемах по поводу заключения Адрианопольского мира в 1829 году принимали участие по 400 приглашенных, которых Рибопьер потчевал изысками бывшего повара князя Талейрана. Эта демонстрация роскоши, которую Рибопьер оплачивал из своего собственного кармана, весьма увеличившегося после женитьбы на внучатой племяннице Г. А. Потемкина, оказала воздействие на Махмуда II. Султан тайно попросил российского посланника одолжить столовые приборы для организации банкета на европейский манер в одной из своих резиденций, который он посетил полуинкогнито в нарушение османских обычаев[158].

Анекдот, рассказанный Рибопьером, свидетельствует о начале процесса вестернизации Османской империи. Этот процесс начался уже до царствования Махмуда II. Первые изменения в османском посольском обычае относятся к периоду Карловицкого конгресса. Отмечая их, Толстой выражал распространенное среди европейских представителей мнение о том, что война Священной Лиги «многие вещи у турок управила» и что они «зело политичны ныне в договорах с послами содержатся»[159]. Преемники Толстого в Константинополе И. И. Неплюев и А. А. Вешняков к своему огорчению могли наблюдать определенную эффективность османской дипломатии во время переговоров, сопровождавших русско-австро-турецкую войну 1736–1739 годов. В своем описании этих переговоров французский автор аббат л’Ожье характеризовал османов как «осведомленных об интересах других дворов, ловких в своих демаршах и столь же утонченных в своей политике, как и наиболее цивилизованные нации»[160]. Имитация европейских дипломатических институтов и практик продолжилась в конце XVIII столетия в правление Селима III, который направил первого постоянного османского представителя в иностранную столицу.

Обращение с российскими посланниками, находившимися в Константинополе к моменту начала очередной русско-турецкой войны, также эволюционировало. Толстому не довелось почувствовать на себе плоды новой обходительности с иностранными послами, которую османы якобы начали проявлять в период после Карловицкого конгресса. Накануне Прутского похода Петра I его заточили в Семибашенном замке. Та же судьба постигла П. П. Шафирова и М. Б. Шереметьева, которых направили к султану в качестве заложников, гарантировавших исполнение царем мирного договора, заключенного Шафировым на Пруте. Из российских посланников XVIII столетия, оказавшихся в османской столице на момент начала очередной русско-турецкой войны, только А. А. Вешняков избежал заключения в знаменитой тюрьме – нежелание османов воевать в 1735–1736 годах сделало их весьма обходительными, что проявилось в разрешении Вешнякову отправиться в Россию[161]. С началом следующей войны в 1768 году Обресков так же был брошен в Едикуле, где его положение было столь тяжелым, что он не выжил бы и трех дней, если бы не ходатайство коменданта. Заболев или симулировав болезнь, Обресков добился улучшения своего положения, хотя оно все еще оставалось непростым. Приставленный к великому визирю Молдованджи-паше, который возглавлял османские войска в кампании 1769 года, Обресков был вынужден совершать большие переходы пешком и терпеть грубое обращение со стороны надзирателей. В конце концов османы согласились держать Обрескова под арестом в Адрианополе, откуда российскому дипломату удалось отправить депеши своему непосредственному начальнику графу Н. И. Панину. Обресков был во многом обязан этим С. Л. Лашкареву, одному из полудюжины молодых людей, приставленных к российской миссии для изучения восточных языков, который фактически взял на себя управление ею в отсутствие посланника. Несмотря на османскую слежку, Лашкареву не только удалось установить контакт с Обресковым и Левашевым, но и вступить в переписку с командующим российским флотом в Архипелаге А. Г. Орловым, а также с командующим российской армией на Днестре фельдмаршалом А. М. Голицыным[162]. Обресков был отпущен в Россию только в 1771 году, благодаря настойчивым усилиям австрийского и прусского представителей, которые служили посредниками на российско-османских переговорах, проходивших в последние три года войны. В качестве поверенного российской миссии Левашев сопровождал посланника во всех его злоключениях. Этот личный опыт и послужил основанием для рассмотренной выше критики Левашевым османского подхода к международным отношениям.

Как и Обресков, Булгаков также оказался узником Семибашенного замка с началом новой русско-турецкой войны 1787–1791 годов. На этот раз османы обращались с российским посланником как с «гостем» (мусафиром) с самого начала. В результате условия содержания Булгакова были нестрогими, если не сказать комфортными. Ему даже удалось направить российскому правительству секретную информацию о военных планах османов и посвятить остальное время своего заточения переводу двадцативосьмитомного «Французского путешественника» Жозефа де ла Порта, переводя по тому в месяц. Быстрота, с которой Булгаков осуществил этот перевод, выдержавший два издания, говорит о том, что даже во время войны Константинополь конца XVIII столетия мог быть удобным местом для европейских культурных занятий. Булгаков был освобожден в 1789 году, когда война еще шла полным ходом, по предложению своего политического соперника французского посла графа Шуазеля-Гуфье и вернулся в Россию через Архипелаг и Италию[163].

Готовность султана-реформатора Селима III признать принцип неприкосновенности иностранных дипломатов проявилась семнадцатью годами позже при начале русско-турецкой войны 1806–1812 годов. В отличие от своих предшественников, представитель Александра I А. И. Италинский не стал узником Семибашенного замка. Италинский все еще мог опасаться фанатичной толпы после объявления Портой войны России в ответ на оккупацию последней Молдавии и Валахии. Однако султан позаботился о безопасности Италинского и отправил войска для охраны российской миссии. Не сумевшему предотвратить войну царскому посланнику было позволено покинуть Константинополь на британском военном корабле в направлении Архипелага, где его подобрала русская эскадра адмирала Д. Н. Сенявина[164]. Похожая история произошла и с А. И. Рибопьером, представлявшим Россию в Константинополе на последних этапах греческого кризиса 1820-х, завершившегося русско-турецкой войной 1828–1829 годов. После уничтожения турецко-египетского флота в Наваринском сражении в ноябре 1827 года объединенными эскадрами Англии, Франции и России Порта угрожала заточить Рибопьера, но ему удалось проскользнуть на корабле через Дарданеллы под обстрелом османских пушек[165].

Таким образом, Булгаков оказался последним российским посланником, бывшим узником Едикуле, после того как ему удалось стать, пожалуй, первым царским представителем, который вполне комфортно чувствовал себя в обществе европейских дипломатов на берегах Босфора[166]. Характерно, что усвоившие европейскую дипломатическую культуру представители российской элиты склонны были игнорировать первые проявления вестернизации османского подхода к международным отношениям. Сформировавшись однажды, представления о «варварстве» османов оказались очень живучими. «Цареградские письма» Левашева были опубликованы в 1789 году, когда на османский престол взошел Селим III – первый султан-реформатор. Изданная столетием позже книга В. А. Теплова о европейских представителях в Константинополе мало отличалась от заметок Левашева в своем перечислении случаев грубого или даже жестокого обращения османов с дипломатическими агентами, несмотря на то что к концу XIX столетия такая практика давно прекратилась[167]. Когда российским дипломатам не удавалось полностью не замечать происходивших в Османской империи перемен, они высказывали сомнения в искренности приверженности османов к вестернизации и их шансах на успех. Предвосхищая российскую критику Танзимата, В. И. Кочубей, служивший посланником в Константинополе в 1790-е годы, утверждал, что «новый строй» (низам-и джедид) Селима III «не пустит корней», потому что «национальные предрассудки не достаточно ослабли, чтобы допустить нововведения»[168]. Напряженные усилия султанов привести свою империю в соответствие с европейскими моделями дипломатической, военной и фискальной организации использовались Кочубеем и последующими российскими комментаторами в качестве иллюстраций принципиальной неподвижности османского общества. Таким образом, интеграция российских представителей в общество европейских дипломатов на берегах Босфора способствовала превращению Османской империи в «Восток».