Конфликт с Пекином уже сам по себе был причиной потери советского влияния. Новые руководители Москвы надеялись выйти из сложившейся ситуации, созвав новое совещание всех коммунистических партий, которое было призвано провозгласить коллективное и торжественное осуждение китайской политики. Хрущев уже пытался сделать это. Его преемники решили было возродить этот план, но не встретили необходимой поддержки. Противниками в данном случае выступили не только китайцы. Свое «нет» сказали коммунистические партии Азии, в том числе и вьетнамская, которая в результате антиамериканской борьбы снискала наибольшие симпатии среди левых сил мира. Против созыва конференции выступала и самая большая в Европе Коммунистическая партия Италии. Еще ранее глава итальянских коммунистов Пальмиро Тольятти совершил поездку в Москву, чтобы разъяснить причины неприятия проекта, однако во время визита он умер. Вскоре Хрущева отстранили от власти. Однако аргументы, представленные Тольятти, одним из последних могикан старого Коммунистического интернационала, не пропали бесследно[3].
Весь политический опыт новых советских руководителей не допускал мысли о том, что можно держать вместе все партии и все силы в коалиции менее жесткой, готовой уважать и учитывать индивидуальные устремления. Их концепция единства традиционно оставалась «монолитной», то есть мало способной признавать законными идеи, отличные от их собственных, и полезными — компромиссы, возможные при столкновении интересов. Все, что не соответствовало их предложениям и методам, встречалось с подозрением и опаской, ибо это могло породить плюрализм идей, культур, политических проектов также и в их стране. В своей последней Памятной записке Тольятти предложил руководителям СССР альтернативную формулу, говоря о «единстве», достигаемом в условиях «разнообразия». Практически он предлагал искать такие формы связи между коммунистическими партиями, а также государственными и негосударственными политическими левыми силами, где уважались бы своеобразие и самостоятельность каждого[4]. Но этот язык был по сути своей неприемлем /46/ для московских руководителей, даже когда они и пытались разговаривать на нем[5].
Точно так же они остались глухи к идее обновленного левого движения (new left), именно в эти годы появившегося в Америке и Западной Европе. Знаменитые события 1968 года застали их врасплох и не вызвали у них доверия. Не нам теперь судить о сильных и слабых сторонах этого явления. Основные политические силы считали необходимым обдумать случившееся уже тогда. В СССР над этим не думали. В газетах и журналах было опубликовано что-то, но мало, и то малое, что появилось, не отличалось свежестью мыслей.
Таковы были политические предпосылки событий в Праге. Для советских людей 1968 год — это прежде всего события в Чехословакии. Когда все началось, Москва была ошеломлена[6]. В СССР всегда считали Чехословакию сравнительно спокойной страной. Стоявшая у власти коммунистическая партия долгое время пользовалась у себя в стране значительной народной поддержкой. Никогда не наблюдалось каких-либо антисоветских или антирусских настроений. Однако Сталин все равно не доверял Чехословакии; его репрессивная политика пришла туда позднее, но она ударила безжалостно и жестоко. Хрущев проявил больше понимания и доверия, и потому Прага с некоторым беспокойством отреагировала на его смещение. В 1956 году Чехословакия не была охвачена антисталинистскими и антисоветскими смутами, всколыхнувшими Польшу и Венгрию. Процесс обдумывания и политического пробуждения здесь развивался медленнее, но глубже; его результаты начали сказываться в середине 60-х годов.
Между 1960 и 1970 годами стремление к преобразованиям наблюдалось во всех союзных СССР странах Восточной Европы. Начало тому было положено антисталинской политикой Хрущева. Косыгин, представив в сентябре 1965 года свой проект экономической реформы, выразил убеждение, что другие страны социалистического блока могли бы последовать примеру Москвы[7]. И действительно, в Польше, Венгрии и Чехословакии при поддержке определенных кругов правящих партий вырабатывались проекты экономических реформ, причем более далеко идущие по своим последствиям, чем обсуждавшиеся в Москве. Страной, зашедшей по этому пути дальше остальных, была именно Чехословакия. Здесь получила развитие идея, что нельзя ограничиваться лишь экономическими преобразованиями, не проводя также и политических реформ, способных дать стране свободу и демократию. /47/
Летом и осенью 1967 года в Праге уже проявлялись многочисленные признаки грядущего кризиса. Впервые в стране ощутился экономический спад. Прошли манифестации протеста среди молодежи и интеллигенции. Шестидневная война на Ближнем Востоке показала, что общественное мнение не разделяло проарабских настроений правительства. Но главной искрой, воспламенившей конфликт, стали обострившиеся противоречия между чехами и словаками. Недовольство оппозиции сконцентрировалось на Новотном, более десяти лет стоявшем во главе партии и ставшем к тому же президентом республики. Именно Новотный и позвал Брежнева на помощь. Брежнев прибыл, обсудил со всеми участниками конфликта имеющиеся разногласия и сделал вывод, что кризис может быть устранен, если Новотный откажется от одного из занимаемых постов. Брежнев уехал, уверенный в том, что решил проблему. Однако в начале нового года Генеральным секретарем партии был избран не чех Черник, как говорили Брежневу, а словак Дубчек[8].
Относительно последующих событий, получивших название «пражская весна», были опубликованы многочисленные свидетельства и ценные исследования[9], так что совершенно излишне резюмировать их здесь, пусть даже и кратко. Дубчек и его сторонники вскоре дали понять, что не собираются использовать прежние методы правления, укоренившиеся во всех странах, где руководили коммунисты, и предложили новую политику. Конечно, они намеревались сохранить власть; однако не на основе права власти, приобретенного, казалось, раз и навсегда, но благодаря доверию, завоеванному в обществе. Они были убеждены, что демократия необходима как для чехов, так и для словаков. Среди их первых решений была отмена цензуры. Поэтому в стране начался период явной политической борьбы, и стоявшим у власти коммунистам победа заранее вовсе не гарантировалась. Однако последние надеялись на лучшее и укрепляли вновь проявившиеся в народе согласие и единодушие[10]. Сама коммунистическая партия не была избавлена от внутренней борьбы между приверженцами нового направления и сторонниками старых методов. Но Дубчек и его друзья были убеждены, что это — неизбежное следствие начатого ими процесса обновления.
Прошло несколько недель после пришедшегося на новогодние праздники поворота событий, и в Москве стали проявлять первые признаки беспокойства. Сообщения, присылаемые из советского посольства в Праге, подписанные послом Червоненко и его заместителем Удальцовым, были полны тревоги. Брежнев зачастил с телефонными звонками к Дубчеку, сетуя на те или иные особенности общественной жизни Чехословакии[11]. В московском руководстве обнаруживались более явные признаки недовольства. Более всего на наведении «порядка» в Чехословакии настаивали некоторые союзники /48/ по Варшавскому договору, и в первую очередь поляки и немцы. Уже в марте 1968 года в Дрездене было созвано совещание на высшем уровне с участием СССР, Польши, Венгрии, Болгарии, Германской Демократической Республики, где Чехословакия оказалась обвиняемой стороной. Такое массированное и явное давление порождало в Праге возмущение, лишь усложнявшее задачу ее новых руководителей, а попытки вмешательства вызывали антисоветские настроения там, где их раньше никогда не было.
События в Чехословакии оказывали влияние на международную жизнь. Новое пражское руководство не намеревалось экспортировать свои идеи, но они быстро распространялись и встречали сочувствие в других восточноевропейских странах и даже в самом Советском Союзе[12]. Эти идеи попадали в благоприятную почву существовавшего повсеместно реформистского движения. В Польше политическая борьба разгорелась внутри самой правящей коммунистической партии. В марте 1968 года в Варшавском университете прошли массовые студенческие манифестации, а вслед за ними — менее масштабные демонстрации в провинции. Их подавили силой, и репрессии впервые приняли такой антисемитский характер, что большинство евреев, оставшихся в Польше после войны, вынуждены были навсегда покинуть Польшу[13]. В послевоенную историю Польши была вписана одна из самых черных страниц. Ответственный за случившееся польский руководитель В. Гомулка стал одним из самых непримиримых противников Дубчека и чехословаков, виновных, по его мнению, в том, что показали дурной пример[14]. В Германской Демократической Республике опасались, как бы новое чехословацкое правительство не установило отношений с ФРГ, прежде чем последняя смирится с существованием двух Германий. В силу этого обстоятельства и из опасения заразиться пражской «инфекцией» ГДР тоже стала неумолимой противницей Дубчека.
