— Ты на машинке можешь писать, а я не могу, — продолжает Молотов. — Троцкий на магнитофон наговаривал. Не то чтобы он всегда это делал, но он это легко делал. Уже были магнитофоны…
— Ленина не было в России, Сталин был в ссылке, сколько ты работал все-таки в Петрограде… Сталин о тебе хорошо говорил.
— Еще бы. Не отказываюсь, — говорит Молотов. — Я работал честно.
28.04.1976, 25.10.1980, 06.03.1981, 04.12.1981, 12.03.1982
Молотов позвонил мне: договорился ли я с Малашкиным, что привезу его в Жуковку? А я не то что забыл позвонить, но откладывал на потом.
— Вы что там, спите? — недовольно сказал Молотов, когда я ответил, что еще не звонил.
Я тут же поговорил по телефону с Малашкиным, договорились на двадцать пятое число. Перезвонил Молотову.
— Хорошо, — сказал он, — а то у нас есть люди, которые на ходу засыпают.
Недоволен.
Сначала он сам собирался поехать к Малашкину, но потом сказал, что в Жуковке встретиться будет удобнее:
— Там у него мальчишки.
— И собака большая, — добавил я.
— Я собак боюсь, — говорит Молотов. — Я кусан в детстве.
— И я кусан. Клок из спины выдрала овчарка.
— А у меня из задницы. Я ее тащил за собой, мальчишка, лет семи, — говорит Вячеслав Михайлович.
23.10.1980
Приехали к Молотову с фотокорреспондентом Михаилом Харлампиевым. Он говорит:
— Феликс — очень правдивый парень. Я горжусь нашей дружбой с Феликсом.
— Он мужик хороший, безусловно. Это доказано, — говорит Молотов. — Может быть, он стихотворение какое-нибудь новое принес, можно прочитать.
— Я принес вам новую книгу в подарок — «Правое дело», где напечатаны стихи, посвященные вам. «В. М. М.» — и все понятно. Два стихотворения вам посвящены — «Мои красавцы — старики…» и «Большевик» (читаю):
Мои красавцы — старики,
я к вашим будням прикасаюсь,
живые, те большевики,
потомков будущая зависть.
Хотелось тоже вам небось
побыть беспечными когда-то.
Куда б спокойнее жилось
в купцах, дворянах, адвокатах.
Но ваш порыв переиграл
Гурзуфы, ярмарки, мазурки
на Александровский централ,
на Турухански и Манзурки
— Правильно, — говорит Молотов посреди моего чтения.
— Сталин в Туруханске был, Молотов в Манзурке в ссылке, — говорю я и продолжаю читать:
И вы не думали тогда,
какая выйдет вам удача,
карельский крест, или звезда,
или совминовская дача.
Однако вам запомнить, как —
не все рассказано об этом —
Ильич в дырявых башмаках
провозглашает власть Советов.
— Тут тоже намек есть, — говорит Молотов. Он рассказывал мне, как Ленин, провозглашая Советскую власть, приподнимал ногу, и была видна протертая подошва его ботинка. Я заканчиваю стихотворение:
Вам рядом с ним на сцене той
стоять незыблемо доныне,
преображая шар земной,
как в те минуты молодые.
— Правильно, — говорит Молотов.
Мы пришли поздравить его с днем рождения: Харлампиев, Малашкин и я. Подарили ему большую фотографию: Сталин на Мавзолее. Последний выход Сталина на трибуну.
— Очень хороший, — говорит Молотов. — Красавец.
— Он-то смотрит на тебя, — говорит Малашкин.
— Смотрит, смотрит, — соглашается Молотов. Мы сфотографировали Молотова на фоне этого портрета
06.03.1981
— Хлеб какой, — возмущается Малашкин, — есть нельзя. Домешали чем-то, что это такое? При Сталине трудновато было доставать хлеба, но хлеб был замечательный!.. Он человек большой, и Вячеслав Михайлович рядом с ним. Иногда не хватало хлеба, ордера были, но хлеб настоящий.
— Все это стариковские штучки, — отвечает Молотов. — Я каждый день ем хлеб, как и ты, — ничего. Бывает неважный…
— А при Сталине и тебе был настоящий, — не унимается Малашкин. — Трудно было во время войны, а хлеб замечательный был. Как война кончилась, стало всего много. А сейчас что? Ты берешь хлеб — он сухой. Из чего он сделан? Из гороха?
— Однобоко нельзя так, — замечает Молотов.
— Я вот вспоминаю, — продолжает Малашкин; — только война началась, только немцы напали, Сталин взял меня за руку, я ему много рассказал. Он ко мне хорошо относился… Он тридцать лет руководил страной, он остался, он же великий человек!.. Как у нас с хлебом пойдет? Очень трудно. Надо хлеба просить.
— Ничего, можно и попросить, — говорит Молотов. — Хлеба мы найдем, обойдемся.
— Наша Родина, наша земля, мы столько хлеба покупаем, где наш хлеб?
— Да где наш хлеб? Просто надо познакомиться с делом! — восклицает Молотов. — И будешь знать.
— Ты мне не проповедуй! — парирует Малашкин. — Вот у нас, когда я в деревне жил, шли в Ефремов, в город, сотни тысяч лошадей хлеб везли. А теперь что?
— Думаешь, тысячи лошадей! — говорит Молотов. — У нас теперь хлеба гораздо больше, чем было раньше, но у нас все на государственном обеспечении! У нас все увеличивается, а ты ничего не читаешь, не следишь!
— Я знаю очень много, — возражает Сергей Иванович.
— Нет, плохо знаешь, — гнет свое Молотов.
— У нас шестая часть земли, и у нас хлеба нет.
— Только ты забываешь одно, что мы боремся с империализмом, это ты забываешь на старости лет!
— Почему же при Сталине мы не покупали хлеба? Продавали!
— Это ты ошибаешься. Когда мужики недоедали, в городе было мало рабочих, тогда и продавали. Ты, безусловно, не знаешь некоторых азбучных цифр!
— Наша земля, Украина, Россия…
— Повторяешь то, что все знают.
— Сегодня в «Правде», в передовой, прямо вашими словами сказано, — обращаюсь я к Молотову. — «Решение всех этих проблем — дело не только одиннадцатой, но и последующих пятилеток». (Имеется в виду записка Молотова, посланная в ЦК. — Ф. Ч.)
— Да, да, — соглашается Молотов и говорит Малашкину:
— Не плетись в хвосте других! Не плетись…
— Был ты и Сталин — и хлеб был, было всего, — упорствует Малашкин.
— Тогда мы были отсталая страна, рабочих мало, мало кого надо было кормить, а теперь у нас громадное строительство, громадные фабрики, заводы, всех надо кормить.
— Во-первых, руководство должно позаботиться, — говорит Сергей Иванович, — должно быть умно…
— Не то говоришь, не то, повторяешь чужие слова!
— Хлеб — это необходимость, земля должна быть с хлебом.
— Открыл истину: хлеб — необходимость! — усмехается Молотов. — Надо прежде всего империализм разгромить — вот это главное!
— Сталин — он беспокоился о земле, — не унимается Малашкин.
…Никто из стариков не сдается, и я перевожу разговор на другую тему — о своей недавней поездке в Магнитогорск, где на месте срытой Магнитной горы возникла впадина, и ее называют «Могилой Гитлера»…
06.03.1981
…Молотов еще держится довольно крепко. Малашкин начал заметно сдавать. В одну из последних встреч в 1982 году он посоветовал мне отнести стихи в журнал «Прожектор». Я заметил, что «Прожектор» уже много лет как не выходит.
— Неужели? А «Нива»?
— И «Нива» тоже.
Малашкин посоветовал мне позвонить Андрею Белому:
— Ты ему непременно понравишься!
Удивился, узнав, что тот давно умер… Дома подарил мне его книгу стихов «Пепел» — теперь библиографическую редкость…
12.03.1982
— Знаете ли вы Пантелеймона Романова? — спрашиваю Молотова.
— Знал. В компаниях с ним бывал. У него есть рассказ «Родной язык» — о человеке, который все время матерится.
— Как вы его оцениваете, Романова?
— Посредственный. Беспартийный… Но я мало его знал.
— И все-таки он хороший писатель, — утверждаю я.
— Горький его поддерживал.
— Назвал его «красным Бальзаком». При жизни — собрание сочинений в двенадцати томах. Его никто не трогал, он незаметно умер в Москве, кажется, перед войной. Мне рассказывали, что Сталин дал указание его не издавать.
— Я не исключаю, — говорит Молотов. — В нем все-таки мещанского много.
10.03.1977
— Я закончил читать большую повесть Василия Быкова… Способный он человек, но Советскую власть не признает.
Я читал «Мертвым не больно». Роман. Мне показалось, что он объясняет все наши жертвы в войне — там такое стечение обстоятельств, что люди гибнут ни за что ни про что, по вине одного дурака, одного негодяя — его так воспитало время, Сталин, советская действительность, что другим он быть не может. Он губит людей, попадает в плен и в плену ведет себя очень подло.
