Глава XXVII
OUARANTOTTO
Когда в среду, 12 января 1848 г., в тридцать восьмой день рождения Фердинанда II[340], народ Палермо восстал против своих властителей — Бурбонов, последние и помыслить не могли о том, что они оказались первыми. Восстания в этом королевстве не были новостью: в 1820 и в 1821 гг. имели место безуспешные выступления соответственно в Неаполе и Пьемонте; на самой Сицилии — совсем недавно, в 1837 г., они начались во время эпидемии холеры — первый признак появления этой болезни в Западной Европе. Но с последовавшими затем волнениями справились достаточно легко. В 1848 г. — quarantotto[341], как называли его в Италии, — однако, произошло нечто иное. Это была революция, и к концу года случилось еще несколько революций: в Париже, Вене, Неаполе, Риме, Венеции, Флоренции, Лукке, Парме, Модене, Берлине, Милане, Кракове, Варшаве[342] и Будапеште.
Когда год уже начался, студенческие волнения побудили власти закрыть университет; несколько видных граждан, известных своими либеральными взглядами, были арестованы. Начали распространяться анонимные прокламации с призывом к народу поднять восстание в день рождения короля. Значительную часть бунтовщиков составляли разбойники с гор, предшественники нынешних мафиози, или простые крестьяне, мало кто из которых, вероятно, думал, что он борется за что-то большее, чем просто за лучшую жизнь. Но и за нее они сражались с не меньшей яростью. Многие деревни и города подверглись опустошению, как и значительная часть сельской местности.
В распоряжении Бурбонов находились приблизительно 7000 солдат гарнизона Палермо, но они оказались практически бесполезны. Коммуникации были плохими, дороги находились в ужасном состоянии, и войска не могли поспевать всюду сразу. В отчаянии Бурбоны приказали подвергнуть город бомбардировке — решение, о котором им вскоре пришлось пожалеть.[343] Разъяренная толпа ворвалась в королевский дворец, разграбила его — к счастью, Палатинская капелла не пострадала — и предала огню государственные бумаги и архивы. Гарнизон ретировался и вскоре ушел в Неаполь. В последующие дни был сформирован правительственный кабинет под председательством семидесятилетнего сицилийского патриота (и бывшего неаполитанского морского министра) Руджеро Сеттимо; тем временем восстание распространилось на все основные города — за исключением Мессины, которая воздержалась от этого из ревности к Палермо, — и сто с лишним селений, где удалось добиться поддержки крестьян обещанием раздачи земли. Восстание не встретило сколь-либо серьезного сопротивления.
К концу месяца остров был фактически освобожден от королевских войск, и 5 февраля Сеттимо объявил о том, что «дьявол войны исчез и отныне на Сицилии начинается счастливая эра»; он не упомянул о том, что цитадель Мессины до сих пор находится в руках неаполитанцев, но королю было ясно, что он приперт к стене. Почти непрерывные демонстрации в Неаполе (совсем как на Сицилии) заставили его предложить 29 января для обеих частей королевства либеральную конституцию, предполагавшую двухпалатный парламент и высокий избирательный ценз. «Игра окончена, — писал пришедший в ужас австрийский посол князь Шварценберг своему начальнику Меттерниху, — король и его министры совершенно потеряли голову». Меттерних просто черкнул на полях: «Какое мне дело, если министры потеряли то, чего у них и так не было».
Новости, которые пришли к нему к концу февраля, должны были произвести на него куда более тяжелое впечатление. В Париже 24 февраля был свергнут «король-гражданин Луи Филипп» и провозглашена республика. И начался обвал. Фердинанда, недолгое время пользовавшегося популярностью — после того как даровал конституцию, — теперь проклинали, как никогда; уже и либеральной конституции было недостаточно. Сицилийцы отклонили это предложение. «Сицилия, — холодно заметили они ему, — нуждается не в новых установлениях, а в возвращении ей прав, которыми она обладала в течение столетий». В Палермо его объявили низложенным, флаг Бурбонов заменили трехцветным революционным знаменем и странным символом в виде колеса без обода с тремя ногами-спицами.[344]
Теперь Сицилия обрела настоящую независимость, впервые с XIV в. Трудность состояла в том, что ей не хватало эффективного административного аппарата. Вооруженные банды возникали по всему острову; похищение детей и рэкет[345] стали обычным делом. Однако все это оказалось симптомами куда более тяжелой болезни. Замерла торговля, стала расти безработица, судебная система совершенно пришла в упадок. Для большинства сицилийцев 1848 г. более не был годом революции, это был год опустошения и анархии.
К концу августа Фердинанд отправил соединенные сухопутные и морские силы под командованием фельдмаршала Карло Филанджиери восстановить порядок на острове. Повстанцы оказывали сопротивление, и старинная вражда между неаполитанцами и сицилийцами привела к жестокостям с обеих сторон — когда в сицилийских водах появились английские и французские адмиралы, их шокировала кровожадность, и они уговаривали Фердинанда даровать шестимесячное перемирие. Можно полагать, что появился шанс преодолеть патовую ситуацию, однако все попытки мирного соглашения отвергались с порога. В результате 2 апреля 1849 г. Фланджери овладел Таорминой, 7 апреля — Катанией, а 15 мая его войска вступили в Палермо. Слабость, отсутствие единства и отказ сицилийцев от компромиссов послужили примером того, как не должна развиваться революция. Их соседи греки страдали от тех же недостатков, но им активно помогали западные державы. Сицилийцам — нет, и им пришлось расплачиваться за это.
Хотя революция в Венеции оказалась крайне неудачной, ею руководили с гораздо большими уверенностью и мастерством. Уже в июне 1844 г. молодые венецианские морские офицеры, братья Аттилио и Эмилио Бандьеры и их друг Доменико Моро, отплыли с Корфу к берегам Калабрии, где намеревались поднять небольшое восстание против неаполитанских Бурбонов. Их предприятие носило до смешного донкихотский характер: они не сделали никаких приготовлений, не приняли мер предосторожности и были почти сразу арестованы. Месяц спустя их казнили в долине Ровито близ Козенцы.[346] Весть об их смерти потрясла общественное мнение Италии. Если три венецианца, не говоря уже о нескольких их собратьях-мучениках из Перуджи, Римини и других городов, проявляли готовность умереть за Неаполь, то единство Италии должно было стать чем-то большим, чем пустой мечтой. Казалось немыслимым, что такие герои погибли напрасно. В Венеции все признавали, что настал момент, когда население города могло бы выразить свое мнение в один голос. И выразителем его стал Даниэле Манин.
Он родился в Венеции 13 мая 1804 г. Его отец, еврей по происхождению, в молодости обратился в христианство и принял имя своего крестного отца Пьетро Манина — брата последнего дожа Лодовико. Твердо намеренный быть юристом, как и его родитель, Даниэле опубликовал первый труд, юридический трактат о воле, когда ему было 12 лет. Докторскую степень в Падуанском университете Манину присвоили в возрасте 21 года. Он хорошо знал латинский, греческий, еврейский, французский, немецкий и родное венецианское наречие. Воспитанный своим отцом в духе республиканских и либеральных идей, он занимался политической деятельностью примерно 16 лет, когда в 1847 г., в условиях роста патриотических настроений в Италии, начал то, что называл lotta legale, или легальной борьбой, против австрийского деспотизма. На этом этапе он требовал не независимости Венеции, а только самоуправления в рамках Габсбургской империи. Только когда это требование было отвергнуто, чего, как Манин прекрасно знал, и следовало ожидать, он стал призывать сограждан к оружию.
Впервые открытый вызов господству австрийцев был брошен 30 декабря 1847 г., когда известный ученый академик Никколо Томмазео читал лекцию. Формально ее тема звучала как «Состояние итальянской литературы», в действительности же речь шла о прямой критике австрийской цензуры. В конце он распространил петицию, подписанную 600 виднейшими гражданами Венеции и Венецианской области. Новым признаком сильнейшего недовольства венецианцев стало то, что они последовали примеру, который подали им за несколько недель до того миланцы, и бросили курить.[347] Они из принципа никогда не аплодировали во время концертов австрийского военного оркестра на Пьяцца. Отныне при его появлении они поворачивались на каблуках и уходили. Неделю спустя Манин завершил работу над хартией из 16 пунктов, где inter alia[348] требовал очень значительного увеличения прав всех итальянцев, живших под властью австрийцев, отдельного правительства для Северной Италии, ответственного только перед самим императором, и, наконец, полной отмены цензуры. Это стало последней каплей, переполнившей чашу терпения имперских властей. 18 января 1848 г. Манин и Томмазео были арестованы и препровождены в старую тюрьму за Дворцом дожей. Как только венецианцы узнали, где они, ежедневно стала собираться толпа, которая молча, почтительно обнажив головы, стояла у Ривы.
