И Настасьин ушёл.
…В шатёр князя вступили двое. При слабом свете свечей Невский не сразу мог рассмотреть, кто из татарских вельмож стоит перед ним.
Один из них был исполинского роста. Входя в шатёр, он принуждён был чуть не вдвое согнуться. Да и могуч был — плечи как брёвна.
Другой — худенький, маленький. Оба — в татарской одежде знатных: в шёлковых стёганых халатах, в расшитых яркими цветами шапках-малахаях.
Невский, по обычаю гостеприимства, приветствовал их и пригласил было садиться на подушки, разложенные по ковру. Заговорил он с ними по-татарски, уверенный, что перед ним татары, и назвал их князьями.
И вдруг Александр признал в этих татарских вельможах тех двоих людей, которые всегда были в его глазах не людьми, а самыми гнусными, ядовитыми гадами, от которых так и смердило изменой: оба они были рыцарями, изменившими своему народу. Великан был сам Джон Урдюй Пэта, а спутник его — тоже рыцарь ордена Тамплиеров, только немец, — Альфред фон Штумпенгаузен. Оба они за деньги продались татарам и по существу были татарскими шпионами.
Невский поднял перед ними правую руку, запрещая им садиться.
— О, нет, нет, нет! — грозным и презрительным голосом проговорил он. — Я обознался. Для псов у меня трапезы нет! А вон там, возле поварни, корыто стоит — если голодны, прошу вас туда пожаловать…
— Князь! — надменно воскликнул Пэта. — Ты раскаешься: в моём лице ты оскорбляешь советника ханского и вельможу!
— Ряженых я не звал: ныне не масленая неделя! — ответил, уже с трудом сдерживаясь, Александр. — Ну? Вон отсюда!
Штумпенгаузен мигом выбежал из шатра. Но рыжий гигант остался на месте.
— Меня не испугаешь, князь, — сказал он. — Я — Пэта! Не кичись: здесь ты раб! Я же свободен. Захочу — и Берке прикажет завтра же удавить тебя тетивою!.. Дай пройти! — И Джон Урдюй кулаком толкнул Невского в плечо.
На миг словно кровавое полымя закрыло свет перед глазами Александра.
— Собака татарская! — во весь голос выкрикнул он, уже не помня себя от гнева.
И рукой в кожаной перчатке — кулаком, от одного удара которого дикий степной конь падал наземь, Александр Ярославич ударил Пэту по голове.
Рыцарь был убит наповал…
— Ну вот, — тяжело дыша, проговорил Невский, — и без тетивы обошлось…
Кровь стучала в висках, его пошатывало. Он вышел из шатра. Вороной конь рвал копытами землю… Александр вскочил в седло и принял из рук воина повод.
— В шатёр мой не допускать никого! А я скоро буду, — отдал он приказание шатёрной страже и поскакал.
Со свойственной ему быстротой соображения, Александр, уверенный, что рыцарь Пэта убит им насмерть, понял, что надлежит ему сделать сейчас. Надо опередить Альфреда Штумпенгаузена и первым сообщить начальнику ханской стражи о том, что произошло. Тогда, согласно законам самой Орды, Александру не грозило почти ничего. Князь, платящий дань, был в своём становище как бы на куске своей собственной земли. Он мог, не спрашивая соизволения хана, творить суд и расправу над своими подданными, которые прибыли вместе с ним в Орду. Он мог принять или не принять любого из татарских вельмож, если только они не от самого хана были посланы. И если, наконец, в случае кровавого столкновения князь-данник мог доказать, что убитый им татарин вторгся к нему сам и оскорбил его, то, по закону Орды, чужеземный князь не подлежит за это взысканию.
Вот почему Невский и мчался к татарскому стану, не щадя своего вороного коня.
Александр принуждён был вернуться, не застав бакаула — главного начальника ордынской стражи. В татарском стойбище было что-то тревожно усилены караулы, несколько раз князя останавливали и не хотели пропускать дальше, к ставке Берке. Впрочем, для Орды с наступлением ночи такое состояние тревоги было делом обычным: Берке постоянно опасался покушений на свою жизнь и часто проверял бдительность охраны. И в эту ночь главный начальник стражи всего стойбища был вызван в ставку Берке. А туда пробраться ночью нечего было и думать. Ещё при Чингисхане установился закон, что если ночью неподалёку от ставки хана будет задержан человек без пропуска и не вызванный к хану, то надлежало, даже не спрашивая, кто он и зачем, "рубить ему плечо", хотя бы это был один из царевичей.
Александру не оставалось ничего больше, как вернуться и подождать до рассвета.
Когда Александр вступил в шатёр свой, он оцепенел от ужаса: труп рыцаря Пэты исчез!
Да ведь не мог же рыцарь ожить! А если бы даже и произошло такое немыслимое, то не мог же он выползти из шатра князя незамеченным…
Александр позвал стражу; вошли два воина и с ними — шатёрничий.
— Кто без меня входил в мой шатёр? — грозно спросил их Александр.
И боярин, ведавший княжескими шатрами, и оба воина сперва стали клясться, что никто не входил. Вдруг один вспомнил, что лекарь княжий Григорий был впущен ими:
— Да ведь он, княже, всегда к тебе за всяко просто входил, ну мы и ничего… Думали: не про него шла речь…
Александр Ярославич уже и не слушал их больше. Ужас и скорбь обуяли его. Всё, всё стало ясно ему!
— Гринька, безумец ты мой, что ты наделал? — вырвался у него скорбный вопль, и Александр Ярославич закрыл ладонями лицо.
Невский осмотрел войлочную боковину шатра. Ну, так и есть! Вот даже и снежок намело снаружи в этом месте из-под плохо опущенного войлока: здесь-то, значит, и выволок Настасьин тело убитого Урдюя Пэты. А там что ж?.. Взвалил на коня, да и поспешил под кровом ночи вывезти подальше куда-нибудь в степь. Своя, русская стража могла и не остановить: каждый воин знал княжего лекаря в лицо. Настасьина любили в войске.
"Да!.. Бедный, бедный Григорий! Гринька ты мой… вся душа твоя тут сказалась — в безумном деянии этом, — думалось Александру. — Вошёл ты в шатёр… увидал эту злую падаль… понял, кто его умертвил, и страшно… страшно стало тебе за меня — и решил спасти меня… Ох, безумец, безумец ты мой, что ты наделал!"
Александр Ярославич немедля вызвал самых надёжных и молчаливых из числа дружинников своих и повелел им, не щадя сил и в глубокой тайне, обшарить разъездами всю овражистую степь между русским станом и татарским стойбищем.
И десятки русских конников — попарно — помчались на розыски Настасьина…
Но Гриша Настасьин в это время уже был схвачен в степи конным дозором татар. Его подкараулили и схватили как раз в тот самый миг, когда он приготовился сбросить в овраг тело убитого Пэты.
— Ты убил? — закричал на него начальник ордынской стражи, когда Настасьина доставили к нему на допрос.
— Я, — спокойно отвечал юноша.
На дальнейшем допросе он рассказал, будто рыцаря Урдюя Пэту он убил в запальчивости за то, что тот оскорбил его, Настасьина. А опомнившись, решил, дескать, скрыть следы своего преступления. На этом своём показании он стоял твёрдо.
Согласно законам Чингисхана, чужеземец, умертвивший ордынского вельможу, подлежал смертной казни немедленно. "Если, — гласил этот закон, — убийство было совершено после заката солнца, то убийца не должен увидеть восход его!"
Так бы всё и произошло, но начальник ордынской стражи видал этого русского юношу в свите князя Александра и знал, что это личный врач князя. Поэтому решено было доложить обо всём самому хану Берке, вопреки строгому запрету беспокоить хана ночью.
Сперва разбуженный среди ночи Берке злобно заорал, затопал ногами на своего дворецкого, пришедшего будить хана, стал грозить ему всякими ужасами. Но ему ещё раз со страхом повторили, что этот преступник, приведённый на его суд, не кто иной, как лейб-медик Александра, — тот самый медик, которого старый тангут сравнивал с Авиценной и против которого признавал своё бессилие. И тогда старый хан почувствовал злобную радость в сердце.
Хан Берке был не способен перенести, чтобы у кого бы то ни было из окрестных государей, князей был в их соколиной охоте сокол или кречет резвее, чем у него. И те, кто знал об этом и хотел угодить верховному хану Золотой Орды, приносили ему в дар своих лучших охотничьих птиц.
…В ту памятную ночь, когда впавший в неистовую ярость Берке тряс за бороду своего тангута-отравителя и вырвал у него признание, что против Настасьина он бессилен, хану долго не спалось. Как? У русского князя его личный медик бесконечно превышает познаниями прославленного медика, который обслуживает его самого, Берке! Не есть ли это позор ханскому достоинству — такой же, как если бы чей-либо кречет взвивался выше и сильнее бил птицу, чем ханский кречет?
И вот сейчас пред ним предстанет этот самый чудесный юноша-врач, предстанет, как преступник, обречённый на казнь. И в злобной радости, в предвкушении полного торжества своего, хан Берке немедленно приказал одеть себя, а затем ввести Настасьина.
