Иван Васильич был весело возбужден, даже торжествен. Его христоподобное лицо как будто струилось (так показалось о. Леониду), когда он сказал, обращаясь ко всему столу:
— Хозяин этого дома и прелестная хозяйка!.. Знакомьтесь, господа!
И задвигались стулья, и Ваня, широко улыбаясь, но не выпуская из левой ладони локоть правой руки Эммы, топчась обошел весь стол и, наконец, уселся поближе к самовару и рядом с Худолеем.
Даже и не в лечебнице тягостны первые минуты знакомства людей с людьми, и, конечно, Иван Васильич понимал, что ему самому надо найти и указать какую-нибудь общую тему, поэтому он заговорил об электричестве, обращаясь к Ване:
— Простите, не понимаю я вас, Иван Алексеич, почему вы отказались провести к себе наверх свет?.. Посмотрите, какая прелесть!.. Свет ровный, его не замечаешь, — верхний, не беспокоит нервов…
— Почему? Это просто! — улыбнулся Ваня. — Я соскучился за границей по лампе… Там даже в коровниках электричество!
— Вам это не нравится? — ядовито спросил его Иртышов и в ожидании ответа привычно разинул рот и бросил в него какую-то крошку.
— Электричество вводится теперь даже в церквах, — кротко заметил о. Леонид. — Всякий свет от бога.
— Когда я рисую по вечерам, я могу поставить лампу как мне угодно, ответил Худолею Ваня. — Вот почему…
— Вздор! Вздор!.. Зачем настояще говорить вздор!.. — горячо перебила Эмма. — Я не люблю вздор!.. После зафт — мы езжали на Рига! Ну?.. Зачем нам электрич свет?
— Ах, вот как!.. Уезжаете?.. Решено? — обрадованно заволновался Иван Васильич.
Но Ваня только пожал широкими плечами и ответил неопределенно:
— Гм…
— В Риге очень узкие улицы, — вставил Синеоков. — Я там был года три назад.
— О-о-о!.. О-о!.. Узки улиц! — живо откликнулась Эмма. — Вы были Старый Рига!.. Ну?.. Вы не был Новый Рига!..
— Как в Праге, — поддержал Карасек. — Вы не были в Праге? Нет?.. Это есть необыкновенный город — Прага!.. В старой части там тоже есть узкие улицы.
— Наслоение культур, — определил студент очень важно и несколько скучающе.
Один только инженер смотрел исподлобья, имел очень необщительный вид и никак не отозвался на приход Вани с Эммой. У него была длинная голова, длинное лицо, подстриженные ежиком, но мягкие на вид волосы, редкие, темные; робкий подбородок, впалые щеки, висячие усы.
Он сосредоточенно чистил большое красивое яблоко перочинным ножом, и Худолей сказал ему:
— Яблоки вымыты, эпидемий в городе нет, а вы счищаете самый питательный слой!
Инженер посмотрел на него исподлобья, посмотрел на Эмму, покраснел густо и ответил:
— Очень жесткая кожица.
И на худых зябких руках его отчетливо забелели суставы пальцев.
— Это синап, — объяснила ему Прасковья Павловна, ласково прикачнув буклями: — Возьмите другое… Вот — канадский ранет, кожица мягкая…
— Крымские яблоки, они… вообще почему-то хуже северных, — сказал о. Леонид. — Там есть такие, например, — грушовка, анис, белый налив… Изу-ми-тельные!.. Или даже антоновка…
— А вы из какой же это яблочной губернии, отец? — полюбопытствовал Иртышов.
— Отец… Леонид, — вы хотели добавить? — поправил его Иван Васильич.
Иртышов метнул на него игривый косой взгляд и сказал, ни к кому не обращаясь:
— Есть хорошие сады в Орловской губернии, в Карачевском уезде… Есть в Курской, в Воронежской… У иных помещиков под садом до сотни десятин…
И бросил в раскрытый рот одну за другой кряду три крошки.
О. Леонид нервно провел прозрачной рукой по бледно-русой бессильной бороде, вздохнул и спросил Ваню скороговоркой:
— Читал я, что "Тайная вечеря" знаменитая — Леонардо да Винчи попортилась сильно… Вы не видали?
Ваня смутился немного.
— Это в Милане, кажется… Фреска на стене… Разумеется, должна была пострадать… Но я не был в Милане и не видел…
— Не ви-да-ли?.. "Тайной вечери"?.. Как же это вы? — О. Леонид удивился совсем по-детски. — А мне Иван Васильич говорил, что вы были в Италии!..
Эмма расхохоталась весело.
— Милан!.. Ха-ха-ха!.. Там Scala… там о-перный певец, — ну…
Так и осталось непонятным о. Леониду, чем он рассмешил Эмму, потому что ее перебил Ваня, забасив громко:
— "Тайная вечеря" теперь, кажется, реставрирована сплошь… Да, впрочем, зачем и оригинал, когда он всем уже известен по снимкам?.. Не читаете же вы Пушкина в рукописях!..
— Или псалмов Давида по-древнееврейски! — подсказал Иртышов.
— Особенно в наш век фабричного производства! — вставил весело Синеоков.
Он был средних лет, высокий, тонкий, с чуть начавшими седеть черными волосами, в безукоризненной манишке, и вообще щегольски одет.
Была большая бойкость в его лице, в насмешливых глазах и губах, и даже в крупном носе, имевшем способность не изменяться в очертаниях, как бы широко он ни улыбался.
— Наш век фабричного производства в общем — очень гуманный век, этого не забывайте! — поправил его Худолей.
— Особенно для рабочих! — язвительно дополнил Иртышов и охватил колено.
А Карасек, вытянув над столом розовое лицо и правую руку со сверкнувшей запонкой на манжете, почти пропел вдохновенно:
— Когда славянские ручьи сольются во всеславянское море, ка-ка-я обнаружится тогда, господа, гу-маннейшая во всем даже мире славянская душа!.. Я закрываю свои глаза, но вижу как бы в некотором тумане…
— Го-спо-да! — вдруг перебил его студент, томно, но очень решительно. — Разрешите прочесть вам мою последнюю поэму в тринадцати песнях!..
Иван Васильич тревожно задвигался на своем стуле и даже поднялся было, желая отвлечь внимание от студента, но Ваня уже протрубил неосторожно:
— Просим!
А Эмма даже обрадовалась: может быть, это будет весело?
Оживленно она сказала:
— Ах, такой скучный говорят все!.. Читайте, ну!.. — и впилась ожидающим взглядом в Хаджи.
Студент тут же к ней обернул лицо, но глядел на Ваню, явно надеясь, что только он один из всех способен понять его и оценить. Точно с трудом решившись читать, начал он задушевно и негромко, почти шепотом:
ПОЭМА КОНЦА
Песнь первая.
С т о н г а.
Полынчается. — Пепелье. Душу.
Песнь вторая.
К о з л о.
Бубчиги — Козловая — Сиреня… Скрымь солнца.
Песнь третья.
С в и р е л ь г а.
Разломчено — Просторечевье… — Мхи — Звукопас.
Песнь четвертая.
К о б е л ь г о р ь.
Загумло — Свирельжит. Распростите.
— Какой кобель? — серьезно спросил Синеоков.
— Кобель горь! — отчетливо повторил студент и тут же, точно боясь, чтобы не перебили совершенно, зачитал стремительней и певучей:
Песнь пятая.
Б е з в е с т я.
Пойми — пойми — возьмите Душу.
Песнь шестая.
Р а б к о т.
Сом! — а-ви-ка. Сомка! — а-виль-до.
Песнь седьмая.
С м о л ь г а.
Кудрени. Вышлая мораль.
Песнь восьмая.
Г р о х л и т.
Серебрий нить. Коромысля. Брови.
Песнь девятая.
Б у б а я г о р а.
Буба. Буба. Буба.
— Буба, буба, буба! — повторила Эмма и поглядела изумленно на Ваню, а Хаджи продолжал певуче:
Песнь десятая.
В о т!
Убезкраю.
Песнь одиннадцатая.
П о ю т.
У-у-у…
Песнь двенадцатая.
В ч е р а е т.
Ю.
Песнь тринадцатая, песнь конца.
Тут студент плавно провел рукою вправо, потом так же плавно влево, потом сделал рукою тщательный кружок в воздухе и сел на свой стул.
— Все? — притворно серьезно спросил Иртышов.
— Ха-ха-ха! — откинувшись назад, разрешенно захохотала Эмма.
Иван Васильич не знал, что ему делать: перевести ли внимание всех на что-нибудь другое, или дать студенту возможность высказаться и раскрыться вполне. Он поднялся и ждал только, когда перестанет хохотать Эмма. Однако раздосадованный этим хохотом Ваня предупредил его, обращаясь к студенту:
— Это — очень трудная форма, — начал он, заикаясь. — Это встречается и у нас в живописи… Это… по-видимому, особый вид искусства…
Тут он сделал длинную остановку, ища слов дальше, а студент, не изменяя лица, как маг, сделал рукою вправо, влево и объяснил:
— Вы заметили, конечно, — последнюю песнь, — "Песнь конца", — я оголосил одним ритмодвижением… Это — поэма ничего, — нуль, — как и изображается графически: нуль!
Тут он прочертил рукою перед своим лицом правильный круг.
— Вам, художнику, — обратился Иван Васильич к Ване, — вам тут и книги в руки!.. У вас с ним общая область… Искусство — великое дело… Мы, профаны, не понимаем, конечно… Но не кажется ли вам, что э-э-э… субъективно это очень?.. Что надо бы… поближе к нам?.. Вот именно: поближе к нам, — к читателям…
— Конечно… гм…
Ваня задумался, но тут весело вмешался Синеоков.
— Искусство — субъективная вещь, — да, - но зачем же до такой степени, чтобы вы мне говорили, а я чтобы ни за что не мог понять?
