Жалованье
Сколько же получали те, кто не сложил голову во время штурмов городов и крепостей, посреди пустынь, будучи застигнутым врасплох из засады? Слово «солдат» подразумевает жалованье[18], слово «наемник» — торговую сделку. Говоря о финансовых запросах нескольких сотен тысяч брошенных в царскую мясорубку воинов, задавленных нищетой и потому принужденных себя продавать, античные авторы проявляют странную сдержанность. И лишь проверяя и сопоставляя факты, мы можем предположить, на что могли надеяться юноши из македонских семей, насильно взятые в конницу и национальное ополчение, всадники и пехотинцы союзнических контингентов, чужеземные вспомогательные войска, в большей или меньшей степени обученные владеть тем или иным оружием. Разумеется, на высокую плату и поживу: золото, земли, женщин, скот. Но какая разница в оплате! Воинам отпущенного из войска греческого контингента после смерти Дария в конце лета 330 года было выдано специальное вознаграждение: каждый всадник получил 1 талант, то есть 6 тысяч драхм, а каждый пехотинец — только тысячу драхм, то есть в шесть раз меньше. Тем же, кто предпочел остаться в армии и принять участие в бесконечных кампаниях (еще в течение семи лет!), выплатили 3 таланта. Год спустя 900 ветеранов покидают войско в Согдиане, и на этот раз, похоже, они получают двойную плату: каждый всадник (македонский) — 2 таланта, каждый пехотинец (наемник) — 3 тысячи драхм. Наконец, у Квинта Курция (V, 1, 45) мы узнаем, что серебро, доставленное персами в Вавилон, пошло на вознаграждение: каждому македонскому всаднику — 600 драхм, каждому всаднику союзнической кавалерии — 500 драхм, каждому македонскому пехотинцу — 200 драхм, каждому наемнику — трехмесячное жалованье, то есть от 230 до 375 драхм. Поскольку речь идет о премии, составляющей 10 процентов от сумм, перечисленных ниже, можно сделать вывод, что после битвы при Гавгамелах (1 октября 331 года) и захвата персидских сокровищ один македонский всадник получил в шесть раз больше, чем македонский же пехотинец, и что всадник союзнических войск, будь то фессалиец, фракиец, иониец, которому выдавалось 5 тысяч драхм, получал в три-четыре раза больше, чем наемник-пехотинец.
Переведем эти цифры в ежедневный заработок: конный гетайр из личной гвардии царя мог рассчитывать на 14 драхм и 4 обола в день, всадник союзнического войска — на 14 драхм, гетайр пешей гвардии — на 5,5 драхмы, иноземный наемник — на 3–4 драхмы. Но в эту же самую эпоху афинский гражданин, участвуя в народном собрании или будучи членом городского совета, получал 1 драхму за целый день заседаний, а свободный рабочий — 2 драхмы за целый день работ. А ведь половину времени жители Афин не работали! Всё это мы узнаем из элевсинских счетов за 330 год. В таком случае понятен материальный интерес юношей из Македонии и Греции записаться в войско победителей: обещание ежедневного жалованья, в пятнадцать раз превышающего заработок самых высокооплачиваемых греческих рабочих. Что же касается покупательной способности этих монет, скажем, что 166 драхм, причитавшихся каждый месяц пехотинцу македонской фаланги, в Азии выплачивали, выдавая 8,5 золотых статиров. Каждый статир весил 8,55 грамма, в то время как французский луидор весит лишь 6,45 грамма, откуда следует, что самый незначительный из этих пехотинцев мог рассчитывать на ежемесячные 7400 франков 1981 года, и это без дополнительного поощрения, подарков, добычи и просто спекуляции. Ежемесячно 10 и 17 статиров доставались старшинам воинов.
Всадник, получавший в ходе боевых действий в три раза больше, находился, как это ни странно, в менее выгодном положении, поскольку он должен был содержать одну или несколько лошадей, по необходимости их заменяя, а также иметь одного или нескольких конюхов. Даже если он происходил из обеспеченной семьи и у него был собственный конь, при этом он едва ли мог рассчитывать больше чем на треть жалованья в качестве чистого личного дохода. Античные историки показывают нам этих господ погрязшими в долгах. К концу своих походов царь вынужден был запретить пиры стоимостью более 10 тысяч драхм (Плутарх «Жизнь», 23, 10). Оценивая минимальную дневную оплату в Греции в одну драхму, мы можем себе представить тот образ жизни, на который рассчитывали воины Великого Царя. Что же тогда говорить о спекулянтах, наживавшихся на сбыте награбленного, торговле женщинами и детьми, использовавших все возможности, предоставляемые черным рынком. Для них война была самой выгодной операцией. В конце зимы 330/29 года в армии был такой голод, что амфора меда стоила 390 драхм, а амфора вина — 300 драхм. Последняя добыча (в Персии), как пишет Квинт Курций (VI, 2, 10), составляла 26 тысяч талантов. Из них 12 тысяч было употреблено на снабжение воинов продовольствием, но столько же было расхищено охраной.
Вспоминается благородная миссия, которую дважды возлагал на царей Македонии Всегреческий союз в период между 337 и 335 годами, назначая их командующими походов в Азию: «Освободим греков, наших братьев». И почти что всем было невдомек, что греческие города в Азии, едва только «освободятся» от «дани» царю Персии, начнут платить «контрибуцию» освободительной армии. Велика разница, нечего сказать! Строптивцы, такие как Милет и Галикарнас, подверглись осаде, а после испытали на себе все прелести закона «горе побежденным». Дело в том, что финансовое положение войска при выступлении в поход было очень шатким, интендантская служба располагала не более чем 70 талантами (этого едва хватало на плату пехотинцам македонской фаланги за семь дней кампании!) и запасами провианта на тридцать дней. Во время бунта в Описе в 324 году царь заявляет, что обнаружил в казне Филиппа менее 60 талантов, между тем как долгов было на 500 талантов. Ему пришлось даже занять 800 талантов, чтобы экипировать войско, прежде чем оно покинуло Европу (если только эта сумма не была ежемесячным жалованьем, предназначенным его 1800 всадникам и 12 тысячам пехотинцев). После первой же крупной битвы осенью 334 года царю, несмотря на «контрибуции» греческих городов, пришлось распустить флот, поскольку деньги подходили к концу. Тем не менее войско не разбежалось, а при осаде Тира в 332 году греческий флот вновь прибыл поддержать пехотинцев. Дело в том, что всех этих людей, всех этих сто тысяч свободных человеческих существ, пустившихся в великий поход, от царя до самой последней проститутки, воодушевляла вовсе не идея крестового похода, не любовь, не ненависть, а надежда сделать состояние. Война должна питать войну или, вернее, Македонию, нацию хищников.
О духе этого войска, его целях и интересах можно узнать, перечитав следующий пассаж, вкладываемый Аррианом (или, вернее, Птолемеем Лагом, одним из тех, кто извлек наибольшую выгоду из всех операций) в уста царю перед битвой при Иссе в ноябре 333 года: «Македонянам, издавна закаленным в воинских трудах и опасностях, предстоит сразиться с мидийцами и персами, то есть с теми, кто более всех прочих погряз в роскоши. Но прежде всего мы, свободные люди, идем на битву с рабами. А если кому, будучи греком, придется биться с греками же, то основания у тех и других совершенно разные. Те, что служат Дарию, рискуют собой за плату, причем небольшую, те же, что с нами, добровольно явились защищать Грецию. Что до варваров в наших войсках, эти фракийцы, пеонийцы, иллирийцы, агриане, то есть самые неутомимые и воинственные народы Европы, будут противостоять самым изнеженным и трусливым племенам Азии» (II, 7, 4). Разумеется, эти доводы являлись психологической подготовкой для тех, кто шел в бой, или, по крайней мере, поддерживали их моральных дух в критические моменты. Но какая удивительная смесь идеализма и реализма, лжи и цинизма, предвидения и иллюзий! Понятно, что Восточная Европа или, по крайней мере, самые нуждающиеся и состоявшие на жалованье у Македонии народы Балкан жаждали наброситься на богатую и слабо защищенную Азию. И это была не столько война свободы и рабства, сколько война наемников двух видов: наемников амбициозного вождя с наемниками царя, придерживавшегося оборонительной тактики. Никто лучше Демосфена, ярого противника Македонии и поклонника Персии, не смог выразить состояние умов, самый дух войны, когда в 330 году ему довелось вспоминать события восьмилетней давности: «Следовало ли нашему государству отказаться от своей гордости и достоинства и, презрев славу и права предков, став в один ряд с фессалийцами и долопами, помогать Филиппу завоевывать власть над Грецией? Или же, не доходя до таких поистине ужасных действий, надо было оставаться равнодушными и, уже давно предвидя то, что должно произойти, если никто не окажет сопротивления, позволить всему этому случиться? Разумеется, я бы охотно спросил того, кто больше всех критикует то, что произошло, на какой стороне хотел бы он видеть наше государство» (О венке, 63–64).
