Держали совет. По словам дядьки Николы, выходило, что платить долги Рытову серебряными гривнами никак нельзя. Начнёт допытываться: откуда взяли, не на его ли земле нашли. А при чём тут земля его, царём года три как пожалованная, коли гривны те, поди, лет более ста назад захоронены?
Дед с разумными словами согласился. А дядька Никола продолжал:
— Поеду я на торжище в Новгород, будто бы продавать зерно для денежного рытовского оброку. Там часть гривен поменяю на нынешние деньги. А вернувшись, объявлю всем, встретил родственника дальнего, который от тяжёлого недуга на руках у меня помер и все свои деньги мне да сестре моей отказал.
Дед заметил:
— Другого, пожалуй, не придумаешь. Только одному тебе, Николка, ехать негоже. Всякое в дороге может случиться: и люди разбойные встретиться, и люди ратные, тех разбойников не лучше.
Дядька Никола спорить не стал.
— Вестимо, вдвоём сподручнее. Кто вторым-то поедет?
Треньку как шилом пониже спины кольнуло.
— Я! — вскочил.
Дед на Треньку сурово посмотрел:
— За дверь хочешь?
Обиделся Тренька, засопел. Пробормотал сердито:
— Кабы не мы с Урваном, поехали бы вы сейчас, как же…
Дед сухую, лёгкую ладонь Треньке на голову положил, будто прощения просил за строгие слова.
— Дорога, Терентий, по нынешним временам — взрослому мужику в опаску.
— А мы с Урваном! Он в обиду небось не даст!
Покачал дед головой:
— Нет, Терентий, вы с Урваном свою долю исполнили. Остальное дозволь нам.
Вздохнул Тренька:
— Ладно уж. Только, коли понадобимся, кликните.
Дядька Никола руками развёл:
— Как же иначе! Непременно.
— Так вот, — повёл прерванную речь дед. — Я для такого дела стар. А сдаётся мне, даже двоих в этакий путь отправлять не след. Посему ехать надобно с Николкой и тебе, Яков, — к Тренькиному отцу обернулся, — и тебе, Димитрий.
Беспокойно загремела в печи ухватом бабушка. Впервой подала голос:
— Ой, мужики, чует моё сердце, не к добру затея. Будь они неладны, те железки! Должно, не обошлось тут без нечистой силы…
Однако бабушку слушать никто не стал и решено было поступить по-дедову. Тренькиной матери и тётке Настасье, жене дядьки Николы, вовсе ничего не сказали. Чтобы лишних слёз не было. Зерно поедут, мол, мужики продавать на рынок новгородский, дабы заплатить денежный оброк сыну боярскому Рытову.
Мамка, однако, встревожилась:
— Отчего троим-то ехать?
— Дорога ноне неспокойная, — дед пояснил.
Собираться начали: мешки с зерном на телегу положили, а сверху — сено. А под сено — два топора и вилы.
Бабушка, на такое глядя, креститься принялась, мамка заплакала потихоньку, а тётка Настасья браниться стала:
— И куда вас несёт, на нашу бабью погибель!
Серым пасмурным утром отправились дядька Никола, отец Тренькин и Митька в путь опасный к городу большому и недавно вольному — Новгороду.
Оказался Тренька на то время с мамкой и бабушкой.
Вышло всё ненароком.
Покою не давали Треньке гривны, что выловил дядька Никола из речки. Чудилось, покидал он их более, чем дядька Никола достал. И однажды, улизнув на старое городище, разделся торопливо — и в ледяную воду.
Долго бултыхался, по дну шарил — толку чуть: то камень попадётся, то палка гнилая. Вылез, руки-ноги не слушаются, закоченели. На другое утро в жар бросило. Несмотря на Филькино ворчание, отправил приказчик Треньку домой. Ворчал Филька больше для порядку. Взамен дан был ему под начало здоровенный малый, Митькин ровесник, не чета силой и сноровкой Треньке.
К отъезду дядьки Николы с отцом и Митькой, почитай, совсем поправился Тренька на родительском попечении. Однако сказывали его мамка и бабушка приказчику хворым ещё. Не возражал Тренька. Хоть малая, а передышка от труда каторжного на рытовском псарном дворе.
Верно говорят: ждать и догонять — хуже нет.
Обещал вернуться дядька Никола через неделю. Тренька уже на другой день выскочил на дорогу: не едут ли?
— Да они, Тереня, до Новгорода и половины пути не сделали, — сказала бабушка без насмешки.
— А когда неделя-то кончится?
— Нешто не знаешь? Семь дней в неделе.
Задумался Тренька.
— Один день прошёл, значит, шесть осталось, да? Я их, дни-то, чтоб не сбиться, считать буду!
Ножом большим, которым бабушка с мамкой лучину щепали, возле двери зарубку сделал:
— Вот он, первый день, прошедший!
С той поры Тренька каждое утро возле двери новую зарубку делал.
И те зарубки, шевеля губами, считал.
Минула неделя, вторая началась, от дядьки Николы с отцом и Митькой ни слуху ни духу. Теперь уж не один Тренька на дорогу бегал. Мать на дню по десять раз в ту сторону вглядывалась, откуда должны были появиться муж с братом и дорогим сыночком Митенькой. Должны были.
Однако не появлялись.
Однажды застал Тренька мамку подле своих зарубин. Пальцем она по ним водила и считала, губами шевеля, как сам Тренька.
А то, выскочив пораньше утром на дорогу, увидел Тренька деда.
Прикрыв ладонью глаза от солнца, всматривался тот в пустынную дорогу, что вела к великому городу Новгороду. Заметив Треньку, смешался и вид сделал, будто вышел поглядеть, что за погода стоит нынче на дворе.
А когда кончилась вторая неделя, пожаловал на барской лошадёнке приказчик Трофим. Принялся повсюду глазами шарить, выпытывать окольными путями: не навострились ли новые рытовские крестьяне с барской земли уйти и не в бегах ли уже мужички пребывают.
Дед на те расспросы отвечал сурово и строго: законы, мол, государевы знаем и почитаем. А отчего мужиков по сию пору обратно нет, то одному богу ведомо, и сами-де в великой тревоге пребываем. Время, известно, беспокойное. Путь туда да обратно — не близкий. А дорога — опасная.
При словах этих заплакала навзрыд мамка. Приказчик отбыл коли не вполне, то отчасти успокоенный. Ясно стало: побега новые крестьяне не учинили.
А ещё пару дней спустя прибежала тётка Настасья с глазами вытаращенными, ровно у лягушки, запыхавшись, сообщила:
— Царские люди приехали!
Мамка перепугалась сильно, а дед стал допытываться: что за царские люди, зачем прибыли, много ли их. Ничего толком не сумела рассказать тётка Настасья. Едва ушла, бабушка деду в смятении:
— Слышь, отец, не иначе наши с теми окаянными гривнами попались. Теперь прибыли царские люди дознание вести.
Перекрестился дед на образа:
— Господи, сохрани и помилуй!
Тут же собрался и, визовый посошок в руки взявши, отправился в Осокино.
Тренька было вместе с ним. Бабушка остановила:
— Тебе, Тереня, нельзя. Увидят, на псарном дворе оставят.
Вздохнул Тренька, согласился. Охота была раньше времени под Филькину плеть спину подставлять!
Ушёл дед, полезли Треньке в голову мысли одна другой страшнее. Не зря, поди, нагрянули в Осокино царские люди. Отца с дядькой Николой, верно, поймали. Теперь до него, Треньки, добираются, чтобы выдал он тайну серебряных гривен. Место указал. Может, там ещё не один пуд серебра спрятан.
Бабушка, заметив Тренькино волнение, спросила:
— Что ты, Тереня? Будто не в себе. Аль захворал опять?
Шмыгнул Тренька носом, уставился на бабушку испуганно:
— Боюсь, баба. Царёвы-то люди, знать, за мной приехали.
— Буде тебе! — воскликнула бабушка, внука к себе прижимая. — По своим господским делам они тут. Нетто мы, люди малые, царю надобны?
Однако видел Тренька, неспокойна бабушка, сама тревожится от невиданного наезда царских слуг.
Сели завтракать, насторожился Тренька. Услышал приближающийся конский топот. Сперва не поверил. Подумал: чудится со страху. Ан топот отчётливее, ближе. Вскочил Тренька.
— Едут! — закричал смятенно. Во двор кинулся.
Схорониться бы надо, а где — неведомо… В погреб? Глядь, один из конных, спешившись, уже отворяет ворота. Как был в одной рубашке, сиганул Тренька через плетень в огород, а из огорода в иоле да прямиком к лесу. Ветки но лицу хлещут, сучья за рубашку хватают, дерут ветхую холстину в клочья. А Тренька летит, ровно заяц из-под борзой. В чащобу забирает, где не достать его конём.
Всё кончается на свете. Кончились и Тренькины силы. Замедлил он бег. Потом и вовсе остановился. Дух перевёл. Огляделся. Тихо вокруг, только птахи по времени утреннему в отдалении посвистывают на разные голоса. Близких, видать, распугал. Ни копыт конских, ни людского разговору.
«Удрал!» — с облегчением подумал. Повеселел даже.
Только ненадолго. Рваная рубаха по осени поздней нешто одёжа?
И опять же: от людей царских спасся, а теперь куда?
Встала перед Тренькой задача не всякому взрослому мужику по разумению. Домой пути нет. В жилую деревню — всё одно дознаются и поймают. В лесу оставаться — тоже погибель чистая от холода и голода.
Присел Тренька возле поваленного дерева, в комок сжался. Понимает: пропал ноне вовсе. И помощи ждать неоткуда. От мысли такой невыносимо сделалось. Заскулил по-щенячьи Тренька жалобно и протяжно. И вдруг замер. Рядом будто тявкнул кто-то в ответ. Голову вскинул. Перед ним — Урван, хвостом радостно виляет, повизгивает счастливо. Как же, друга в беде не оставил, нашёл!
