Таль и Стецкий постарались. Они оглушили страну трубами и фанфарами мощной государственной пропаганды [150] . Август прошел под знаком сплошного триумфа Ягоды и его приближенных. Не только газеты, но и письма и решения партийных и государственных органов, не говоря уж о резолюциях бесчисленных митингов и собраний, взахлеб расхваливали НКВД и его руководителя в деле разоблачения «троцкистско-зиновьевских банд».
Ежов и Агранов вынуждены были занять выжидательную позицию. К тому же Ягоде стало известно – вероятно, через отдел Паукера – о негласных контактах Агранова с Ежовым; Ягода провел по этому поводу весьма суровый разговор с Аграновым и – телефонный – с Ежовым [151] .
Разочаровавшись в возможностях Агранова, Ежов начинает сближаться с Евдокимовым. Правда, Евдокимов давно уже стараниями Ягоды не имеет никакого отношения к органам госбезопасности, но именно своей враждою с Ягодой он и интересен Ежову, а кроме того, в органах НКВД осталось немало людей, выращенных Евдокимовым. Чтобы приблизить их к себе и сплотить, Евдокимов использовал тот же нехитрый прием, что и Ягода применительно к своему клану: коллективные застолья. По воспоминаниям одного близкого к Евдокимову сотрудника, «как правило, ни одно оперативное совещание, созываемое в Ростове довольно часто, не проходило без того, чтобы в конце совещания, а зачастую и во время его, не устраивалась грандиозная пьянка с полным разгулом, длившаяся иногда сутки и более. Были случаи, когда отдельных работников разыскивали только на третий или четвертый день где-нибудь в кабаках или у проститутки» [152] . Евдокимов оказал Ежову важнейшую услугу – во время одного из своих визитов в Москву он познакомил его с начальником ГУПВО НКВД Фриновским, который когда-то служил у Евдокимова на Северном Кавказе, но затем стал близок и к Ягоде. Когда Евдокимов пригласил в гости на свою московскую квартиру одновременно Ежова и Фриновского, Ежов разговорился о том, что он стал бы делать, если бы его назначили на место Ягоды. Фриновскому он обещал в этом случае место своего заместителя (и при этом похлопал его по плечу), а центральный аппарат обещал укомплектовать питомцами Евдокимова из управления по Северному Кавказу. Обрадованный Евдокимов сказал ему: «Бери, Николай Иванович, в НКВД и меня. На пару рванем так, что чертям станет тошно». Ежов замолчал, видимо, вспомнив, что и эта квартира наверняка прослушивается и что он, пожалуй, зашел слишком далеко [153] .
Во второй половине августа разразилась гроза процесса каменевцев-зиновьевцев. Наряду с бывшими членами Политбюро ЦК, крупными в прошлом партийно-государственными вельможами на скамье подсудимых сидели агенты-провокаторы Молчанова. По отчетам присутствовавших на процессе иностранных корреспондентов, «подсудимые резко делятся на две группы. Основное ядро первой группы – это старые, всему миру известные большевики: Зиновьев, Каменев, Смирнов и др. Вторая группа – это никому не известные молодые люди, в числе которых были и прямые агенты ГПУ; они нужны были на процессе, чтоб доказать причастность Троцкого к террору, установить связь между Троцким и Зиновьевым, установить связь с Гестапо...
Само поведение обеих групп на суде было столь же различно, как и их состав. Старики сидели совершенно разбитые, подавленные, отвечали приглушенным голосом, даже плакали. Зиновьев – худой, сгорбленный, седой, с провалившимися щеками. Мрачковский харкает кровью, теряет сознание, его выносят на руках. Все они выглядят затравленными и вконец измученными людьми. Молодые же проходимцы ведут себя бравурно-развязно, у них свежие, почти веселые лица, они чувствуют себя чуть ли не именинниками. С нескрываемым удовольствием рассказывают они о своих связях с Гестапо и всякие другие небылицы» [154] . Ягода любил доводить дело до конца. «За спиной подсудимых, в самом углу зала, виднелась скромная дверь. Она вела в узкий коридор с несколькими небольшими комнатами, в одной из которых был устроен буфет с отборными закусками и прохладительными напитками. Сидя в этой комнате, Ягода и его помощники могли слушать показания подсудимых, для чего тут был специально смонтирован радиодинамик» [155] .
Утром 22 августа подсудимые подали на согласование Молчанову проект своего последнего слова. Бывший уголовник Молчанов всласть поиздевался над бывшими членами Политбюро. Из их покаянных речей были исключены все упоминания об их близости к Ленину и революционных заслугах. Каменеву Молчанов велел заявить, что он не заслуживает снисхождения как предатель, еврею Зиновьеву приказал публично назвать себя фашистом, что оба беспрекословно исполнили. К 23 августа они выучили свои роли и в этот день на глазах у сидевших в зале иностранных корреспондентов и переодетых сотрудников НКВД, изображавших публику в зале (среди них находился и Фельдбин-Орлов, описавший в своих мемуарах поведение подсудимых в последний день процесса) [156] , произнесли свое последнее слово. В ночь с 23 на 24 августа им всем огласили смертный приговор. На рассвете 25 августа их расстреляли в подвале клуба НКВД (ул. Дзержинского, д. 11) в присутствии Ягоды и Ежова. По Фельдбину-Орлову, на расстрел их вел начальник Оперода Паукер. Зиновьев хватал своих конвоиров за сапоги, плакал и умолял отложить казнь, Каменев пытался его утешить: «Перестаньте, Григорий, умрем достойно!» Ягода приказал переслать Ежову сплющенные пули, извлеченные из простреленных голов бывших членов Политбюро, чтобы тот получше помнил о возможностях НКВД.
Казнь этих людей, как ни удивительно, вызвала всеобщее облегчение. Одни (Ягода, Молчанов, Штейн и их подручные) ожидали себе наград за «раскрытие заговора». Другие надеялись, что репрессии если не ограничатся этим делом, то, по крайней мере, пойдут на убыль (среди них был, например, Бухарин, написавший 31 августа в частном письме Ворошилову известную фразу: «Циник-убийца Каменев омерзительнейший из людей, падаль человеческая... Что расстреляли собак – страшно рад» [157] ). Но не случилось ни того, ни другого. И страшно радовался Бухарин преждевременно.
Почти сразу Сталин приступил к миттельшпилю задуманной им комбинации. 31 августа неожиданно заместителем Молчанова был назначен Борис Берман (перед этим – замначальника ИНО НКВД). Смысл этого назначения становится понятен, если вспомнить, что братья Берманы возглавляли так называемый белорусско-сибирский клан руководителей ГПУ—НКВД и остро враждовали с Молчановым еще с 20-х гг. По причине этой вражды Молчанов в свое время даже принял решение об уходе из органов ОГПУ, правда, оно не было реализовано. Сохранилось письмо свояченицы Берманов, в котором она описывает, как Молчанов, став «правой рукой Ягоды», «мстил» родне Берманов. Можно себе представить его реакцию на появление у него такого заместителя. Тем более в тот же день, 31 августа, новым помощником Молчанова стал Василий Каруцкий – вышеупомянутый завсегдатай кремлевских банкетов, собутыльник Кагановича. Вряд ли это назначение было инициировано Ягодой, ведь незадолго до этого он снял Каруцкого с прежней должности по порочащим основаниям. Каруцкий вернулся в центральный аппарат злейшим врагом Ягоды и всей ягодинской группировки, которой сходило с рук то, за что он пострадал. Очевидно, что Каруцкий, как и Борис Берман, попал в руководящий состав СПО (секретно-политического отдела) под сильным нажимом из ЦК.
Почему Ягода согласился вернуть в центральный аппарат НКВД Каруцкого? Вероятная разгадка содержится в еще одной черте его характера – крайнем высокомерии. «В обращении с подчиненными, – вспоминает М. Шрейдер о наркоме, – отличался грубостью, терпеть не мог возражений и далеко не всегда был справедлив» [158] . Подчиненных он расценивал как пыль под ногами, не более того. Однажды близкий к нему начальник АХУ НКВД Островский собрал совещание подчиненных ему руководителей. Все это были влиятельные сановники, в чинах, с изрядным партийным и чекистским стажем. Ягода пожелал присутствовать на совещании и взял вступительное слово. «Ну, сволочи, жулики, так вашу мать! – обратился он к замершей от подобного обращения аудитории. – Жены ваши ишь какие задницы разъели, да у вас и самих рожи и пуза – во! – Эти слова Ягода сопровождал соответствующими жестами, рисующими величину и округлость форм упоминаемых им частей тела... – Предупреждаю, что за расхищение и разбазаривание продуктов буду всех вас, как собак, расстреливать... И тебя первого, – ткнул он пальцем в сторону организатора совещания И.М. Островского» [159] . Если Ягода имел привычку употреблять нецензурные выражения и материться на официальных совещаниях [160] , что для него значило служебное перемещение какого-то Каруцкого! Ничего...
