Дмитриев уточняет: Ягода в НКВД общался с начальниками отделов центрального аппарата и их заместителями, не ниже. Разговор Ягоды с каким-либо начальником отделения центра или помощником начальника отдела был случаем исключительным, по словам Дмитриева – даже едва ли не единичным [161] . Нарком с высоты своего положения просто не придал значения переводу Каруцкого, посчитав его фигурою незначительной.
В то же время начался процесс перевода прежних помощников Молчанова из центрального аппарата на периферию. Одной из «первых ласточек» стал майор госбезопасности А.Р. Стромин-Строев, начальник СПО-6, которого перевели в Свердловск [162] . Прежний заместитель Молчанова Г.С. Люшков отправился в Азово-Черноморский край [163] .
С начала сентября, чтобы отвлечь внимание Молчанова от этой новой проблемы, ему объявили, что его позиции остаются незыблемы и ему поручено продолжить руководство оперативно-следственной бригадой, которой на сей раз поручили новое, не менее громкое «дело». Это «дело» было начато еще в июле 1936 г. арестом члена ЦК Сокольникова. Партийные «вожди», испытывая в связи с этим смертельный страх, бросились публично проклинать Каменева, Зиновьева и их «сообщников». Член ЦК, замнаркомтяжпрома Георгий Пятаков при встрече со своим давним приятелем Ежовым высказал пожелание лично привести в исполнение смертный приговор арестованным оппозиционерам, включая свою жену, с опубликованием об этом в печати. 21 августа Пятаков и руководитель Информбюро при ЦК Карл Радек опубликовали в «Правде» и «Известиях» свои статьи, в которых клеймили подсудимых как «падаль, заражающую чистый, бодрый воздух советской страны, падаль опасную, могущую причинить смерть нашим вождям», от которой «несет на весь мир трупным смрадом», называли их членами фашистской банды «кровавого шута» Троцкого. «Уничтожьте эту гадину! – запальчиво требовал Радек. – Дело идет не об уничтожении честолюбцев, дошедших до величайшего преступления, дело идет об уничтожении агентов фашизма...» «Хорошо, что органы НКВД разоблачили эту банду, – подхватывал Пятаков, – Хорошо, что ее можно уничтожить. Честь и слава работникам НКВД!» [164] . Но злорадство Радека и Пятакова оказалось столь же напрасным, как и у Бухарина. В тот же день подсудимые ответили тем, что в судебном заседании назвали авторов обеих статей, а заодно Бухарина, Рыкова и Томского своими сообщниками. 22 августа та же «Правда» опубликовала на первой странице статью под огромным заголовком «Расследовать связи Томского – Бухарина – Рыкова и Пятакова – Радека с троцкистско-зиновьевской бандой». Прочитав статью, М. Томский в то же утро застрелился.
Это был очень трезвомыслящий и предельно циничный человек. В 1922 г. на XI съезде партии под аплодисменты делегатов съезда он заявил: «Нас упрекают за границей, что у нас режим одной партии. Это неверно. У нас много партий. Но в отличие от заграницы у нас одна партия у власти, а остальные в тюрьме!» И он не шутил. В дни пресловутого Шахтинского дела, до такой степени шитого белыми нитками, что даже ближайшие сталинские соратники сомневались в целесообразности устраивать открытый процесс, Ворошилов в записке Томскому от 2 февраля 1928 г. поставил вопрос: «Миша, скажи откровенно, не вляпаемся ли мы при открытии суда в Шахтинском деле. Нет ли перегиба в этом деле местных работников, в частности краевого ОГПУ?» Томский ответил: «По Шахтинскому и вообще по угольному делу такой опасности нет. Это картина ясная. Главные персонажи в сознании. Мое отношение таково, что не мешало бы еще полдюжины коммунистов посадить» [165] . Через несколько лет, увидев собственную фамилию среди той самой полдюжины коммунистов, которых «не мешало бы» посадить, он безо всяких иллюзий и проволочек покончил с собой.
Дача Томского в Болшеве находилась рядом с Болшевской трудовой коммуной имени Ягоды, известной всей стране по первому советскому звуковому фильму «Путевка в жизнь». Наверняка в предсмертные часы это обстоятельство вызывало особое раздражение Томского, даже ненависть к погубившему его Ягоде. За свою жизнь и грядущую расправу с семьей он решил расквитаться с главарями НКВД. Он оставил письмо о принадлежности Ягоды к «правой» (бухаринско-рыковской) оппозиции. В тот же день 22 августа в дом Томского бросился Молчанов, но вдова (видимо, выполняя предсмертную волю мужа), скрыла от него письмо. Сыновья Томского доставили письмо в ЦК Ежову, который, прочитав его, радостно выкрикнул: «Ай да Мишка, молодец! Это документ огромной важности и будет жить в веках». Старшие сыновья Томского после этого были расстреляны, а младший сын и вдова получили по 10 лет лагерей; история с письмом всплыла лишь в 1988 г., когда решился заговорить выживший младший сын Томского [166] .
Ежов дал ход убийственному компромату не сразу. После упоминавшихся кадровых перестановок в СПО надо было успокоить Ягоду и Молчанова, создав у них впечатление, что им по-прежнему доверяют. Для этого им решили отдать на растерзание Пятакова и Радека. Молчанову и Штейну казалось, что они хорошо выполняют свою работу и ими должны быть довольны. Поскольку визиты Ежова в НКВД прекратились, у них сложилось впечатление, будто после процесса Каменева, Зиновьева и 14 их «сообщников» в ЦК убедились в их профессионализме и решили избавить их от опеки Ежова. Они с головой ушли в работу, подвергая подследственных многосуточным непрерывным допросам и «выстойке» – новому виду пытки, состоявшему в том, что арестованного заставляли несколько дней и ночей подряд стоять на ногах, пока он не падал от изнеможения. Кривицкий свидетельствует в своих воспоминаниях, что одного из заключенных на «выстойке» продержали «на протяжении 55 часов под слепящим светом ламп». Один из следователей, практикующих «выстойку», как-то в приятельской беседе спросил его: «Разве вы не признаетесь, если простоите на одной ноге десять часов подряд?» [167] .
Мнимое ощущение триумфа, всемогущества пьянило Ягоду и его окружение. В НКВД решили воспользоваться ситуацией, чтобы окончательно дискредитировать Ежова. После расстрела Конара и ссоры с Пятаковым последним близким другом Ежова оставался Л. Марьясин, председатель правления Госбанка СССР и замнаркома финансов. Ежов настолько сблизился с ним, что в пьяном виде они предавались непристойным забавам [168] (впоследствии, видимо, отсюда родились слухи о гомосексуальных наклонностях Ежова). И вот теперь решено было представить Марьясина преступником, чтобы получалось, будто все окружение Ежова – сплошь разоблаченные враги советской власти. Для этого использовали пустяк – при Марьясине накопилась внушительная задолженность грузинского Самтреста Госбанку СССР, который его кредитовал (эта задолженность, к слову сказать, возникла еще до прихода Марьясина в Госбанк). Марьясина обвинили в едва ли не растрате, о чем доложили Сталину. Тот отнесся к информации вполне серьезно и решил еще раз проверить Ежова, поручив ему служебное расследование в порядке партийного контроля. И Ежов пожертвовал своим другом ради карьеры, направив 6 сентября Сталину доклад: «Дело с кредитованием Самтреста Грузии проверил. Вина Марьясина целиком подтверждается...» На основании доклада Ежова Марьясин был отстранен от должности [169] .
Для Ежова интрига с Марьясиным вряд ли оказалась неожиданностью. Он получал информацию о происходящем через Агранова. Когда Ягода в личном разговоре с Аграновым высказал предположение о содержании предсмертного письма Томского, Агранов тут же передал этот разговор Ежову [170] . Тому окончательно удалось вбить клин между Аграновым и Молчановым, который к тому времени считался «правой рукой» Ягоды и его главным информатором о настроениях среди работников центра паутины НКВД. Таким образом, в сентябре сложилась весьма запутанная ситуация, при которой НКВД по всей стране собирал секретную информацию для своих руководителей, Молчанов занимался сбором информации для Ягоды о разговорах и взаимоотношениях самих работников НКВД, а Агранов информировал Ежова о делах Молчанова. М.М. Ильинский, сын одного из связистов центрального аппарата НКВД того времени, пишет: «И у стен в НКВД, и повсюду были свои глаза и уши. Был большой спрос на «прослушку». Подслушивали по-разному, но всех и вся. Техника была до примитивности проста. Подслушивали даже в туалетах...» [171]
Тем временем следствие госбезопасности, словно раскручиваясь смертоносной спиралью, начало уже без разбору захватывать бывших участников «правой», троцкистской и зиновьевской оппозиции. 23 августа взят под стражу Угланов; из тюрьмы выйти ему более не суждено. Шанин силами своего транспортного отдела произвел арест большой группы руководителей-железнодорожников, в прошлом работавших с Углановым, их список был направлен минуя Ежова напрямую Кагановичу как руководителю Наркомпути (Шанин по должности являлся одновременно помощником Кагановича). Людям Молчанова удалось получить от Сокольникова уличающие показания на Бухарина, с которым они дружили с гимназических времен; эти показания Сокольников подтвердил 8 сентября на очных ставках с Бухариным и Рыковым в присутствии Кагановича. Бухарин после очной ставки зарыдал «и все просил ему верить» [172] .
