Идея Гезелля вроде бы прямо противоположна концепции дохода кредиторов. По ней вкладывать деньги в реальный бизнес надо не ради дохода, а во избежание потери денег – ведь без движения они просто обесцениваются.
Но к почти тому же результату, что и предлагаемый Гезеллем налог на обращение денег, приводит и обычная инфляция. Она тоже постепенно обесценивает все деньги – хотя и не до нуля, но достаточно, чтобы поддержание их ценности было невозможно без инвестирования. В разгар валютного кризиса 1970-х годов швейцарские банки даже брали – совсем по Гезеллю – плату за хранение вкладов. Ведь швейцарский франк был привязан к золоту (до 1 мая 2000-го), а прочие валюты кризис оторвал от любых твёрдых ценностей.
Валютный кризис 1970-х породил небывалое дотоле явление – стагфляцию, то есть стагнацию, продолжающуюся, невзирая на инфляцию. Рецепт Джона Мэйнарда Джон-Невилловича Кейнса – лечить застой денежными инъекциями – впервые не дал результата.
Впрочем, сам Кейнс предвидел нечто подобное. Он предлагал изымать избыточные деньги из обращения ещё до того, как они пройдут полный круг и начнут раскручивать колесо инфляции. По его мнению, одного рывка достаточно, чтобы запустить хорошо отлаженный мотор экономики.
Увы, к середине 1960-х в этом моторе накопилось слишком много шероховатостей. Поэтому политики подталкивали его непрерывной эмиссией. И экономика заглохла, невзирая на впрыскивания уже не шприцем, а брандспойтом.
Когда деньги нестабильны, никто не хочет расставаться с более надёжными ценностями. Если деньги всё же оказались на руках – от них стараются поскорее избавиться, купив что угодно. Цены растут быстрее, чем денежная масса. Отношение денежной массы к товарной падает. Номинальная инфляция порождает реальную дефляцию. Денег перестаёт хватать для обслуживания потоков товаров и услуг. Приходится торговать по бартеру. Многоступенчатые цепочки взаимодействий, необходимые в развитой экономике, рвутся.
На пике кризиса – в 1976-м – Фридрих Август Августович фон Хайек, двумя годами ранее удостоенный премии Банка Швеции по экономике в память Альфреда Бернхарда Эммануиловича Нобеля, выпустил небольшую книгу «Денационализация денег» (у нас издана в 1996-м под названием «Частные деньги»). К тому времени он уже показал: деньги – лучший, теоретически возможный носитель информации, значимой для принятия хозяйственных решений, а потому любая их нестабильность перекашивает экономику. Теперь он предложил выход – конкуренцию частных эмитентов, каждый из которых вправе выпускать свою валюту, но не может копировать чужие. По исследованию Хайека, свободный рынок рано или поздно уйдёт от продукции нестабильных эмитентов, так что хозяйственный оборот будет обслуживаться надёжными средствами постоянной ценности, а потому появится возможность формировать и осуществлять долгосрочные планы.
Увы, переходные процессы в период отбора стабильных денег пока так плохо исследованы, что ни одно государство – даже наилиберальнейшее – не решилось отказаться от привилегии собственной эмиссии. Правда, национальные валюты уже конкурируют. Даже в тех местах, где закон ограничивает выбор средств взаиморасчётов, нередки оговорки в контрактах, указывающие сумму расчёта в другой валюте или даже корзине валют с оплатой разрешёнными средствами по курсу на момент платежа (или усреднённому за какой-то разумный срок). Это даёт хоть какой-то ориентир.
Как бы то ни было, чисто технически стабилизация валюты осуществима. Хотя бы возвратом к полному золотому обеспечению. Скорость добычи золота столь мала по сравнению со средней скоростью развития экономики, что в первом приближении можно будет считать общую сумму денег в мире постоянной.
Когда товарная масса растёт, а денежная фиксирована, всем производителям придётся снижать цены – и соответственно зарплаты. От этого в среднем никто не проиграет: ведь контрагентам также придётся снижать цены, и любая попытка удержать их на прежнем уровне вызовет переток клиентуры к конкурентам, так что соотношения разных цен останутся примерно постоянны – как остаются примерно постоянны при обычной ныне инфляции.
Раз цены снижаются – реальная ценность каждой денежной единицы растёт. Причём растёт пропорционально росту экономики. Никакой банковский вклад не даст такого эффекта: работа самих банковских служащих не бесплатна, да и прибыль банковладельцам желательна, так что часть выручки от инвестирования через банк до деньговладельца не доберётся.
Но если выгоду приносят даже деньги, просто лежащие в кармане, – к чему вкладывать их в дело?
Деньги – удостоверение права на получение любых житейских благ. Инвестиция – временный отказ от этого права. Тем самым общество уведомляется: надо произвести другое благо, необходимое для расширения и совершенствования объекта инвестиции. Инвестор вправе рассчитывать на какое-то поощрение за содействие общему развитию – ссудный процент. Инфляция – надёжный способ добиться, чтобы деньговладелец не располагал иными, кроме прибыли от инвестиций, способами извлечения выгоды.
Если прибыль вновь инвестировать, доля в бизнесе вырастет. Расхожий сюжет приключенческих романов – скромная сумма, вложенная в дело и не востребованная десятилетиями, а то и веками, превращается в фантастический капитал. Инфляция снимает и эту опасность. Что толку, если бочонок золота, по расхожей легенде вложенный гетманом Павлом Леонтьевичем Полуботком в Банк Англии, превратился за три века в миллиарды фунтов стерлингов, если за те же века сама эта денежная единица из фунта (453.6 г) серебра превратилась в считаные миллиграммы его же!
Выходит, постоянное обесценивание денег вынуждает вкладывать их в дело и в то же время не позволяет рантье обрести полный контроль над предпринимателями. Пока лучшего средства достижения этих целей не найдено, придётся нам платить кредиторам, мириться с инфляцией, заигрывать с идеями Гезелля и грустно перечитывать «Частные деньги» Хайека.
Не инфляцией единой обусловлен рост цент
[23]
Великая депрессия и естественным образом выросшая из неё Вторая мировая война, помимо прочего, отучили экономически развитый мир подкреплять банкноты (и прочие виды векселя на предъявителя) драгоценными металлами. Привязка сохранялась формально, через доллар, а затем вовсе отменена.
Были к тому и мирные причины. В частности, производство товаров и услуг после войны росло столь быстро, что золотодобытчики при всём желании не могли адекватно наращивать массу своей продукции. Снижать же цены пропорционально соотношению прочих благ к золоту не позволяют ни налоговая политика большинства государств, ни традиция красивых отчётов акционерам.
Увы, общий объём реальных благ поддаётся учёту куда хуже, нежели золотой запас. Отказ от размена бумаги на металл снял тормоз с деньгопечатных станков. Уже десятилетия инфляция – не редкая напасть, сопутствующая социальным катастрофам (вроде проигранных войн, как в осколках восточноевропейских империй после Первой мировой), а повседневная неприятность.
Её даже научились частично прогнозировать. Поэтому многие политики не обращают внимания на предостережение лауреата Нобелевской премии по экономике Фридриха Августа фон Хайека: деньги – единственный эффективный носитель экономической информации, так что любые манипуляции с ними вызывают громадные хозяйственные перекосы. В самом деле, если искажения, вносимые в информационный поток, поддаются предсказанию, то разумный хозяйствующий субъект внесёт соответствующие поправки, тем самым локально компенсируя глобальные последствия политического популизма.
Увы, на такой интеллектуальный подвиг способен далеко не каждый. Причём не только потому, что инфляцию – как любой политический манёвр – можно прогнозировать лишь в ограниченных пределах и – главное – на срок, малый по сравнению с характерными инвестиционными циклами. Но и потому, что не всякий рост цен имеет инфляционную природу.
Мы давно привыкли к перерасчётам доходов и цен былых эпох. Легко признаём богатейшим человеком всех эпох и народов не Уильяма Генри Гейтса Третьего, а Джона Дэвисона Рокфеллера: его миллиард долларов в 1913-м куда дороже сотни миллиардов Гейтса в начале 2000-х. Полагаем, гонорары Чарлза Спенсера Чаплина (даже в ту пору, когда он ещё не был совладельцем United Artists) заметно круче, нежели у Джорджа Тимоти Клуни. Завидуем квалифицированным питерским и тульским рабочим (как тогда говорили, рабочей аристократии) последних лет Российской империи, на чью дневную зарплату можно было накупить недельный запас вкусной и здоровой пищи.
Но каковы были шансы рабочего аристократа – да и аристократа наследственного – на выживание при воспалении лёгких (или, не к ночи будь помянут, туберкулёзе, унесшем в могилу даже Георгия Александровича Романова – младшего брата последнего российского императора)? Мог ли Чаплин в 1920-е за свои гонорары съездить из Голливуда в Сидней – или хотя бы Цюрих – на пару дней перерыва в съёмках? Удобнее ли Рокфеллеру распоряжаться сотнями слуг в своём дворце, нежели Гейтсу – программировать автоматическую деятельность своего знаменитого «умного дома»?
