В Пожареваце границы венецианской империи, каковой она тогда являлась, были перекроены в последний раз. Больше не будет ни завоеваний, ни потерь. Поэтому сейчас не будет лишним обрисовать эти самые границы. Не считая исторического города, маленьких городков и островов лагуны, Венеция занимала на материке провинции Бергамо, Брешу, Кремону, Верону, Виченцу, Полезин в Ровиджо и Тревизо, включая Фельтре, Беллуно и Кадоре. У пролива она охватывала Фриули, затем Истрию и Далмацию с островами, потом северную Албанию, включая Каттаро (Котор), Бутринто, Паргу, Превецу и Воницу; затем — Ионические острова, Корфу, Паксос и Антипаксос, остров Святой Мауры (Лефкас), Кефалонию, Итаку, Закинф и Строфады; и, наконец, юг Мореи и остров Цитеру. Это все.
Договор был подписан 21 июля 1718 года. Спустя два месяца, в тот самый день, когда бушевали ужасные летные штормы, в старой крепости Корфу от удара молнии загорелся склад боеприпасов. Из-за последовавшего взрыва вспыхнули еще три менее крупных склада, и цитадель была практически разрушена. От дворца губернатора осталась груда булыжников, под которыми были погребены генерал-капитан и несколько его подчиненных. Природа за долю секунды произвела больше разрушений, нежели объединенные турецкие силы за несколько месяцев. Тщетность недавно закончившейся войны была совершенно очевидна. Когда новость о происшедшем достигла Венеции, среди сетований все еще можно было услышать слабые отголоски оптимизма: а что было бы, случись такое два года назад, во время той ужасной бури? Может быть, несмотря на внешние обстоятельства, Всевышний все-таки был на стороне Венеции.
Кроме того, вскоре оптимизма добавил политик-реалист, который увидел, что век имперского величия прошел: что победы Морозини не принесли ничего, кроме проблем, а Венеции вообще жилось бы проще без них. Договор в Пожареваце, бесславный, как оказалось, позволил ей защититься от турок и заключить вечную дружбу с Габсбургом, правящим Австрией, единственным государством, которое могло на тот момент представлять реальную угрозу. Результатом стал мир, продлившийся большую часть века, вплоть до прихода Наполеона, который уничтожил саму Венецианскую империю.
Глава 45
ВОСЕМНАДЦАТЫЙ ВЕК
(1718–1789)
А Венеция лишь цветеньем оказалась хороша.
Жатва вся ее — земная: смехом радости дыша,
Кончили они лобзанье — уцелела ли душа?[311]
Роберт Браунинг. Токката Галуппи
«Вот и закончилась история Венеции», написал граф Пьер Дарю в своей знаменитой монографии, завершенной в 1821 году, об этих событиях. И несмотря на то, что затем последовали еще два тома, он оказался недалек от истины.
Город был приговорен к пассивному существованию. Венеция больше не вела войн, не заключала мирных договоров, не осуществляла свои желания. Она просто наблюдала за событиями, не решаясь принимать в них участие, она притворялась, что ее это не интересует… Изолированная от своих братских народов, невозмутимая в своем безразличии, слепая к собственным интересам, равнодушная к оскорблениям, она пожертвовала всем, ради одной-единственной цели: не спровоцировать другие государства и сохранить прочный мир.
Дарю, боевой товарищ Наполеона, который показал себя при отступлении из Москвы, прежде чем стать оплотом Французской академии, сделал некоторое усилие, чтобы скрыть отвращение к столь трусливой стратегии. Можно предположить, что большинство из нас хотели бы получить более подробную картину, а читатели этой книги обнаружат, что в одной главе сокрыт период в 70 лет, что их вряд ли обрадует. Зрелище былого величия всегда навевает некую тоску, и, восхищаясь всеми картинами пейзажистов и описаниями того, что осталось нам от Венеции XVIII века, невозможно закрыть глаза на то, что город, который когда-то являлся бессменным правителем Средиземноморья — «не говоря уже о трех восьмых Римской империи», — теперь не мог контролировать даже вход в собственную лагуну; а люди, которые запомнятся в веках как самые умелые мореплаватели, самые проницательные и отважные искатели приключений, теперь славятся как доблестные крохоборы и интриганы, картежники и сводники.
Политическую историю Венецианской республики после заключения мира в Пожареваце можно последовательно изложить всего на нескольких страницах. Дожи приходили и уходили. Однако их правление в большей степени отличало не то, что они сделали, а то, что они ухитрились не совершить: войны, которых они избежали, альянсы, от которых они уклонились, ответственность, которую они проигнорировали. Поэтому автор вынужден из соображений собственной самозащиты изменить свою тактику: отойти, хотя бы частично, от чисто хронологического подхода в угоду чему-либо более эпизодическому и постараться проанализировать политический и духовный упадок Венеции скорее путем проверки симптомов, нежели последовательного описания развития событий. Он также считает, что имеет право, в отличие от предыдущих глав, уделить сейчас больше внимания внутренней жизни, поскольку с XVIII века для Венеции, равно как и для Швейцарии на протяжении веков, международные отношения едва ли имели большое значение. С другой стороны, он может позволить себе остановиться чуть подробнее на войне, нежели на чистой политике. И если все будет именно так, автор столкнется с любопытным и неожиданным явлением: большую часть века, столь часто критикуемого как века всестороннего упадка, Венеция переживала период необычайного экономического подъема и коммерческого процветания.
И тут он резко себя одернет. Может быть, он просто поспешил со своими суждениями. Насколько это важно — быть великой державой Европы или даже столицей империи? Разве достойна погоня за удовольствиями, которая порождает столько всего прекрасного и никому не вредит, большего порицания, чем погоня за богатством, землями или военной славой, в ходе которой гибнут тысячи людей, опустошаются земли, рушатся города? По сути, разумное правительство и умелая дипломатия немало отдали за эти восемьдесят лет мира. Более того, это был период, когда рядовой горожанин был не менее счастлив или доволен, чем в прежние времена; и даже если экономика не переживала постоянного роста, то, по крайней мере, не было войн, за которые нужно было платить. Когда искусство расцветало. Живопись, например, возродилась от упадка в XVII веке благодаря столь любимой венецианцами игре света и цвета. Город, насчитывавший 160000 тысяч жителей, мог похвастать не менее чем семью полноценными оперными театрами, не говоря уже о драматической сцене, где комедия дель арте постепенно уступила место более утонченным постановкам самого почитаемого драматурга Венеции, Карло Гольдони. В то столетие сотни, а возможно, и тысячи самых образованных жителей Европы каждый год стекались в этот город; не могли же все они заблуждаться.
В день Вознесения, в четверг, 3 мая 1722 года, когда дож Джованни Корнаро вступал на борт «Бучинторо», чтобы совершить ежегодную церемонию обручения с морем, он споткнулся, и шапочка corno слетела с его головы. Это происшествие позабавило публику, а вот сам дож очень огорчился, увидев в этом знак свыше. Джованни Корнаро скончался 12 августа, и похоронили его в семейной часовне в Сан Николо да Толентино. А 24 августа пост дожа занял его преемник, еще один Альвизе Мочениго, третий по счету, кто был удостоен этого великого звания.[312] Мочениго отличился в Далмации и как солдат, и как дипломат (в должности последнего он провел там два года) участвовал в длительных и запутанных дискуссиях по мелочным вопросам интерпретации, которые были неотъемлемой частью любого мирного соглашения с турками. В день своего вступления на пост дожа он сделал городу прелестный подарок — двух порфирных львов, в честь которых и названа площадь деи Леончини (Piazzetta dei Leoncini), расположенная к востоку от базилики Сан Марко. Эти львы радуют детишек Венеции более двухсот пятидесяти лет.
К этому времени Венеция приобрела тот самый вид, знакомый нам по картинам великих пейзажистов — Антонио Каналя, именуемого Каналетто, его преемника, Франческо Гуардини, его племянника Бернардо Беллотто и их последователей, а также мэтров этого жанра, таких как Петро Лонги и Доменико Тьеполо. Это был век великих путешествий — век, когда, по сути, появилось понятие туризма, когда не только английские дворяне, но и вся европейская аристократия время от времени появлялась во всех прекраснейших и восхитительных городах Италии. Также это был век карнавалов, которые Европа уже давно позабыла, обязательное наличие маски давало анонимность, о какой можно было только мечтать. Теперь Совет десяти, государственные обвинители и тайная полиция не наводили ужас, как это было в минувшем столетии. Одного примера будет достаточно: в 1718 году государственные обвинители держали на службе трех человек; по прошествии полувека эта цифра сократилась до одного. Между тем совершенно свободно устраивались азартные игры, ставки были высоки повсюду; прекраснейшие куртизанки, необычайно элегантные и на любой вкус, были готовы удовлетворить самых взыскательных и требовательных клиентов. А интеллектуалам предлагались книги, картины, скульптуры, которые можно было купить, посещение поражающих воображение церквей и дворцов, музыка и опера, которой Венеция славилась во всем цивилизованном мире.
