Благодаря усилиям Николая Трубецкого, Петра Савицкого и особенно юриста Николая Алексеева евразийство превратилось в оригинальную политическую идеологию. Евразийцы надеялись, что их учение со временем займет место коммунизма, неизбежный крах которого ожидался в самом скором времени. Перефразируя Маркса, Савицкий утверждал: «Евразийцы объясняют историческую действительность и в то же время ставят своей задачей сделать ее иной».
При всей своей ненависти к Западу евразийцы оставались подлинными европейцами, а потому идеи заимствовали не в Китае или Иране, а в Италии или Германии. Политическим строем евразийского государства должна была стать идеократия, то есть власть элиты, сформированной на основе приверженности людей, в нее включенных, «идееправительнице», «идеесиле», но разве перед их глазами не было примера? Идеократия евразийцев напоминает не только политический режим Советского Союза, но и фашистский режим в Италии.
Будем справедливы к евразийцам: слово «фашизм» здесь неуместно. Да и настоящий фашизм в двадцатые годы не был так страшен. Гитлер еще только шел к власти, а Муссолини скорее привлекал стороннего наблюдателя, чем отпугивал. Италия не знала ни массового террора, ни расизма. В тридцатые годы евразийцы будут уже куда осторожнее писать об идеократии. Князь Трубецкой заявит, что «идеей-правительницей» может служить только «благо совокупности народов», населяющих Россию-Евразию. С этим трудно поспорить, но мысль, в сущности, банальная.
Русская интеллигенция еще с XIX века плохо воспринимала идеи, враждебные ее обычному западничеству. О славянофилах за пределами Москвы едва знали. Их журнал «Русская беседа» издавался в убыток. Алексей Степанович Хомяков писал Ивану Сергеевичу Аксакову, который с 1858 года стал фактически главным редактором журнала: «"Беседа" не может существовать сама по себе, и причина этому очень грустная. Для нее нет в России читателя!» Не нашлось читателя и для «России и Европы» Николая Яковлевича Данилевского. Тираж в 1200 экземпляров едва распродали за пятнадцать лет. На этом фоне судьба евразийства поначалу казалась счастливой.
Пожалуй, главным центром евразийства, более важным, чем Кламар, стала Прага. Евразийцы не только регулярно выпускали сборники статей, издавали «Евразийский временник» и «Евразийскую хронику», но и охотно выступали с публичными лекциями, которые имели успех у русских эмигрантов. Евразийство быстро распространялось, захватывая центры русской эмиграции, от Белграда до Берлина. Были сторонники евразийства и в Бельгии, Болгарии, Латвии, Эстонии. К середине двадцатых годов движение хотя и подвергалось уже критике (как либеральной, так и монархической), было на подъеме. Но уже к началу тридцатых популярность евразийства пошла на убыль.
Среди парижских евразийцев были не только теоретики, но и люди дела, умевшие похищать документы и стрелять из-за угла, — такие как Сергей Эфрон и Константин Родзевич; по своему складу они резко отличались от Трубецкого и даже Савицкого. «Парижане» ускорили неизбежный закат евразийства.
В конце двадцатых в движении произошел раскол. Его причиной обычно считают соперничество Савицкого и Сувчинско го и, главное, сближение парижских евразийцев с большевиками. Это верно, но распад движения был предопределен. И дело не в том, что правые, пражские евразийцы, поссорились с левыми, парижскими. Евразийство просто утратило актуальность. Заниматься востоковедением никто не хотел. Практическая же задача – захват власти в СССР и создание новой «идеокра тии» – была очевидной утопией. Советская власть стояла крепко, о скорой победе и мечтать не приходилось.
С конца двадцатых от евразийства отошел Карсавин, после его отъезда в Литву кламарский (парижский) семинар евразийцев пришел в упадок. Бицилли и Флоровский превратились в критиков евразийства. Трубецкой евразийству не изменял, но явно им тяготился, жаловался, что публицистика не только трудно дается ему, но и отвлекает от научных занятий. Сергей Эфрон уверял, что уже в 1928-1929 годах перешел на «советскую платформу». Так же поступил Дмитрий Святополк-Мирский и другие левые. Как известно, этот исторический переход привел их к сотрудничеству с ОГПУ. Евразийство оказалось для них лишь пересадочной станцией на пути в Советский Союз.
Паладином евразийства до конца своих дней (в апреле 1968 года) оставался Петр Николаевич Савицкий. Гумилев нашел в нем родственную душу, но был ли он сам евразийцем?
«Вообще меня называют евразийцем – и я не отказываюсь», — не раз говорил Гумилев. Трудно найти его интервью, где речь не заходила бы о евразийцах и евразийстве. А еще прежде, в интервью газете «Молодежь Якутии», Гумилев заявил прямо: «Я евразиец!»
Самые образованные советские интеллектуалы слышали о евразийстве задолго до перестройки. Лев Аннинский упоминает «неудобоваримые тени» евразийцев еще в письме ко Льву Гумилеву от 25 мая 1977 года. Чивилихин и Кузьмин, ознакомившись со взглядами Гумилева на татаро-монгольское иго, тут же вспомнили о евразийстве.
Себя Гумилев считал «последним евразийцем». Ученики и последователи безоговорочно признали Гумилева классиком евразийства, их сетевой журнал в начале нулевых выходил под неизменным эпиграфом из последнего интервью Гумилева: «Если Россия будет спасена, то только как евразийская держава и только через евразийство».
В последние годы жизни Гумилев часто говорил и даже писал о евразийцах, но писал как-то странно: «…в теории этногенеза у них отсутствует понятие "пассионарность". Вообще им очень не хватало естествознания». Возможно, евразийцам и не хватало естествознания, но вот чем-чем, а теорией этногенеза они никогда не занимались.
Его похвалы тоже звучали очень странно. «Это была мощная историческая школа», — сказал Гумилев в интервью журналу «Наш современник». Неясно, заблуждается Гумилев или издевается. Карсавин занимался европейской медиевистикой, Вернадский – историей России. Их взгляды на историю совершенно различались. Какая уж тут историческая школа? Не считать же евразийцами американских учеников Георгия Вернадского?
«Первой прочитанной мною евразийской книгой было историческое исследование Хара-Давана о Чингисхане. Позже я прочел в Публичной библиотеке книгу Толля о скифах», — вспоминал Гумилев. Более чем интересное признание. О «евразийстве» ираниста и птицевода Николая Толля читатель уже знает, разберемся с Хара-Даваном.
Эренжен Хара-Даван родился в калмыцком кочевье в 1883 году, но сумел получить хорошее образование и «выйти в люди». Он учился сначала в Астрахани, а затем – в Петербурге, в Военно-медицинской академии, некоторое время слушал лекции и в Тартуском университете. В 1920 году он вместе с остатками белой армии покинул Россию. В истории Хара-Даван остался как основатель первого в Европе буддийского храма (в Белграде) и автор довольно основательного исследования: «Чингисхан как полководец и его наследие: культурноисторический очерк Монгольской империи XII–XIV веков» (Белград, 1929).
Книга Хара-Давана импонировала евразийцам, ведь там прославлялся образ монгольского завоевателя, которого Савицкий будет позднее называть «великим и суровым отцом нашим». Влияние монгольской государственности на российскую калмыцкий историклюбитель тоже признавал. Однако сам Хара Даван к евразийскому движению не принадлежал.
Если не считать Толля и Хара-Давана, Гумилев упоминал только трех настоящих евразийцев: Георгия Вернадского, Петра Савицкого и князя Николая Трубецкого. Имен Сувчинского, Фло ровского, Карсавина он никогда не называл. Не найти в трудах Л.Н.Гумилева и ссылок на работы правоведа Николая Алексеева.
Несмотря на некоторую общность, взгляды Гумилева и евразийцев чаще расходились, причем расходились в самых важных для евразийства «практических» вопросах. Евразийцы включали в «евразийскую нацию» или «многонародную личность» все народы Советского Союза, а Гумилев насчитал в СССР по меньшей мере семь суперэтносов.
Гумилев практически не касался политических взглядов евразийцев и их государственноправовой теории. Он даже не упоминал политологические статьи Савицкого, о статье Трубецкого «Об идееправительнице идеократического государства» писал довольно туманно. Такую сдержанность легко объяснить советской цензурой: почти всю сознательную жизнь Гумилев провел при политическом режиме, исключавшем возможность свободно и публично высказать свое мнение на сей счет. Однако и в своих поздних интервью Гумилев, охотно рассуждавший на «евразийские» темы, эту тему не затрагивал. Однажды в беседе с писателем Дмитрием Балашовым Гумилев применил термин «идеократия», характеризуя теократический режим митрополита Алексия, фактически правившего при малолетнем Дмитрии Ивановиче (будущем Дмитрии Донском). Объединяющей «идеейсилой» тогда являлось православие. Однако для более поздних эпох православную идеократию Л.Н.Гумилев идеалом не считал, ведь по мере расширения «ареала российского суперэтноса» «светлая Русь с ее относительным мировоззренческим и поведенческим единством» ушла в прошлое.
