Да, надо признать, что полоска морского берега, которым владела Россия в начале царствования Грозного, была мала. Но до тех пор, пока она не была приведена к необходимым нормам торгового мореплавания, то есть, пока на ней не устроены гавани, обеспечивающие прием и отправку судов с требуемой пропускной способностью, не подведены дороги, связывающие морские порты с внутренними районами страны и пр., ее нельзя называть недостаточной. Сначала нужно все это сделать, обеспечив приток караванов торговых судов из Европы и отправку туда своих. А вот когда всего этого будет не хватать для реализации накопленного в стране торгового потенциала, то можно будет говорить о том, что морского берега в русских владениях мало, и ставить вопрос о его расширении. Но даже и тогда приемы, с которыми русская сторона в середине XVI столетия принялась за такое расширение, будут называться военной агрессией.
Но Россия даже не попыталась использовать имевшийся у нее морской берег, который так и остался пустынным. И не следует приписывать достоинству московского завоевателя «расцвет нарвского плавания», которым восхищается историк, автор приведенной выше цитаты. Давно налаженное на Балтике судоходство и готовый механизм работы нарвских гаваней достались Москве в качестве военного трофея. Точно так же, как чуть позже все это было снова потеряно, а вместе с ним потерянным оказалось и свое, кровное, пусть даже и не обустроенное.
И здесь совершенно неуместны встречаемые иногда сопоставления положения дел в России накануне Ливонской войны, то есть в лучшие годы правления Ивана Грозного, и в начале царствования Петра I. Те же историки зачастую пытаются найти аналогию во внешней политике того и другого, что исторически некорректно. И дело даже не в том, что Петр, вступая в Северную войну, не замахивался ни на что иное, как лишь на то, что за 120 лет до него потерял Иван IV. И что при всей своей неуемной тяге к морю Петр ставил целью только вернуть некогда утраченное. А дело в том, что едва только выйдя к морю, далеко еще не имея даже той полоски, которой владел его далекий предшественник, вступив на Балтийский берег лишь в одной его точке, Петр тотчас же заложил в этом месте город и, толком не успев укрепить его, несмотря на внешнюю угрозу, стал возводить корабельную верфь, строить гавань и т. п. Вот в этом кроется принципиальная разница между Петром и теми его предшественниками, в том числе и Иваном IV, что ранее располагали морским побережьем, но не попытались из него извлечь и минимальной пользы.
Не будем говорить о предках Грозного, которые, имея выход на Балтийский берег, не попытались приспособить его к государственным нуждам. Вероятно, у них были более важные задачи. Но вот наступила эпоха Грозного, и к несомненным достоинствам царя следует отнести то, что он понял выгоду владения морским берегом. Тут еще надо сказать, что принадлежавшее до начала Ливонской войны России Балтийское побережье не вызывало серьезных забот в смысле внешней опасности. К этому времени давно канули в Лету, времена, когда в бассейне Невы гремели жаркие баталии новгородцев со шведскими пришельцами. Еще к началу XVI века, после вспышки очередного русско-шведского противостояния времен великого княжения Ивана III, здесь установилось довольно устойчивое равновесие. Поколебать его не смог даже разразившийся в канун Ливонской войны очередной конфликт Москвы с северным соседом, так что из всех отдаленных окраин русского государства трудно было тогда найти более спокойное место, чем низовья Невы. С севера граница со Швецией проходила по Карельскому перешейку, начинаясь от устья реки Сестры, и единственным военным форпостом Швеции в этом регионе оставалась крепость Выборг, но от русско-шведской границы она отстояла довольно далеко. По другую сторону невского устья принадлежавший русским Балтийский берег простирался до реки Наровы, то есть, до границы с Ливонским Орденом. Внешняя граница здесь отстояла еще дальше, чем граница со Швецией, но главное в том, что приближающийся к своему окончательному развалу Орден в силу своей крайней слабости давно перестал являть для Руси опасность. Обстановка сама располагала к спокойному, методичному обустройству Балтийского берега в районе невского устья, но Иван IV и близко не обладал необходимым для этого гением Петра.
Какое же решение принял русский царь в середине XVI века?
А на его решение повлияла-таки внешняя обстановка в регионе, но только в несколько ином ее понимании.
На северном краю русско-ливонской границы, в самых низовьях реки Наровы, на ее левом берегу, стояла немецкая крепость Нарва. Напротив ее, на правом, русском берегу Наровы, еще дед Грозного, великий князь Иван III основал город-крепость Ивангород, которому надлежало стать первым русским морским портом. Естественно, что шведы не пришли в свое время в восторг от появления на Балтике новой морской державы и предприняли ряд покушений на новый город, но безрезультатно. В конце концов, они отступились от Ивангорода, махнув на него рукой. Орденские же власти, в силу своей немощи, ко всем стремлениям Руси «ногою твердой стать при море» оставались безучастными с самого начала. Оставленный всеми в покое город вырос, но портом не стал. Несколько поколений ивангородцев с любопытством смотрели через реку, как встречает и провожает корабли соседняя Нарва. Русские люди так и не сумели вынести из этих впечатлений сознания того, что им никто и ничто не мешает поступать также. Зато их царь под воздействием этих впечатлений пришел к тому выводу, что проблема решается просто: Нарву нужно просто завоевать, а за ней заодно и всю Ливонию.
Мы не случайно провели этот экскурс в общем-то известную область, с которой знакомили читателя и ранее, дабы можно было лучше оценить степень верности намеченной царем цели. Давайте обратим внимание на одну деталь. Историк Б.Н. Флоря, отстаивающий правильность выбранного Грозным курса, в чем, кстати сказать, он не одинок, и на тех же позициях стоит целый ряд других наших отечественных исторических деятелей, в то же время приводимой выше цитатой утверждает, что «избежать перерастания Ливонской войны в крупный международный конфликт было невозможно…».
Тогда о какой верности намеченной цели можно говорить, если следование этой цели ведет к крупному международному конфликту?
Правда, историк тут не оговаривается насчет того, когда именно стала ясной неизбежность международного конфликта. Может быть, он имеет в виду, что до развязывания войны перспектива крупного конфликта еще не просматривалась, и о том, что его было не избежать, стало понятно только позднейшим поколениям исследователей. В этом случае ученый оставляет русскому царю основания для оправдания — мол, он выбрал правильную цель, но кто мог тогда подумать, как оно на самом деле обернется. Если так, то это слабая и жалкая попытка выгородить Грозного. Не понимать, чем закончится его вторжение на земли Ордена, было нельзя уже тогда. Обстановка на западе, интересы сопредельных государств, общий настрой соседей не оставляли шансов на иной исход событий. И тому, кому этого было не видно, вообще нельзя претендовать в истории на роль политического деятеля, тем более такого, которому можно со временем будет приписать правильность намеченной цели в чем бы то ни было.
Так что историк, называя намеченную русским царем цель верной, противоречит как объективным обстоятельствам, так и ходу событий. Но вот далее Флоря задается вопросом насчет того, а был ли столь плачевный исход той войны неизбежен? и не привели ли к такому печальному результату ошибки и просчеты самого Грозного?
Вот относительно этого и следует вести весь дальнейший разговор.
На каждый из этих двух вопросов ответ тоже ясен, и при неизбежности перерастания войны в международный конфликт и, следовательно, сколачивания антирусской коалиции война для Московского государства не могла закончиться иначе, чем она закончилась в действительности. И ошибки высшего руководства, причем ошибки, доходящие до преступлений, тоже не должны вызывать споров. Но вот этого уже русский царь понять был не в состоянии. Он, может быть, и ожидал неизбежности союза против себя, но продолжал надеяться на свои силы и не предвидел того, что финал окажется столь драматичным. Ну и конечно, ни о каких собственных ошибках и просчетах царь не допускал даже мысли, он к тому времени давно устоялся во мнении о своей безошибочности и божественной непогрешимости.
Известный истории исход Ливонской войны был предопределен самой неизбежностью международного конфликта, о котором говорит тот же историк. Противостоять такой коалиции России было не под силу, и нужно признать объективность этого положения. Ошибки и просчеты русского царя только усугубили ситуацию, но и не будь их, трудно было ожидать иного итогового результата. Россия не могла победить, даже если бы царь, говоря грубо, и «не наломал дров». Правда, в этом случае война бы могла обойтись меньшими материальными затратами и, что самое главное, меньшими человеческими жертвами, но трудно представить, чтобы общий итог мог стать другим. Зато, если, пофантазировав, допустить, что Россия при другом руководстве была бы способна сокрушить противостоящую ей коалицию, то при всех тех же условиях, но, находясь под Грозным царем, она одинаково была бы обречена на тяжелое поражение. Иными словами, для того, чтобы Московской державе оказаться побежденной, было достаточно любого из двух условий, поставленных историком в виде вопросов. И к неудаче в войне неизбежно привела бы как одна лишь недостаточность материального и физического потенциала Московского государства, так и безумная внутренняя и внешняя политика его царя.
