Известный истории исход Ливонской войны был предопределен самой неизбежностью международного конфликта, о котором говорит тот же историк. Противостоять такой коалиции России было не под силу, и нужно признать объективность этого положения. Ошибки и просчеты русского царя только усугубили ситуацию, но и не будь их, трудно было ожидать иного итогового результата. Россия не могла победить, даже если бы царь, говоря грубо, и «не наломал дров». Правда, в этом случае война бы могла обойтись меньшими материальными затратами и, что самое главное, меньшими человеческими жертвами, но трудно представить, чтобы общий итог мог стать другим. Зато, если, пофантазировав, допустить, что Россия при другом руководстве была бы способна сокрушить противостоящую ей коалицию, то при всех тех же условиях, но, находясь под Грозным царем, она одинаково была бы обречена на тяжелое поражение. Иными словами, для того, чтобы Московской державе оказаться побежденной, было достаточно любого из двух условий, поставленных историком в виде вопросов. И к неудаче в войне неизбежно привела бы как одна лишь недостаточность материального и физического потенциала Московского государства, так и безумная внутренняя и внешняя политика его царя.
Второе условие должно быть более или менее ясным, и с проявлениями такой, мягко говоря, политики царя мы знакомили читателя по ходу повествования. А потому оставим разбирательство этого условия на потом и вернемся к нему несколько позже. Посмотрим сначала на сугубо материальные причины, обусловившие невозможность для Москвы противостоять сложившемуся против нее на западе альянсу.
После знакомства с некоторыми деталями военной машины России кануна Ливонской войны и организацией московского военного лагеря тех лет, а также с аналогичными сведениями о ее соперниках по войне может сложиться впечатление о, по меньшей мере, равенстве военного потенциала Москвы такому же суммарному показателю всех стран противостоящей ей коалиции. А то, может быть, даже следует говорить и о некотором превосходстве России в военном отношении над общим противником. Но такое впечатление обманчиво, и создается оно только потому, что, приводя данные о численности войск, количественном и качественном составе артиллерийского парка, характере вооружения и т. п., мы не назвали еще одного показателя, более других определяющего военную мощь государства, — уровня владения военным искусством. А именно в этом показателе в ходе Ливонской войны обнаружился факт отставания русской военной машины даже далеко не от самых лучших европейских аналогов.
Веками оттачивая воинское мастерство исключительно в борьбе с кочевой степью, где победа решалась преимущественно числом и, может быть, в какой-то степени, внезапностью, Русь научилась одолевать Орду, собственный военный механизм которой не получил со времен Чингисхана и Батыя существенного развития. Развал монгольской империи привел в не подлежащую восстановлению ветхость его отдельные узлы, а потому ко времени падения ордынского владычества Русь в военном отношении стояла на порядок выше своего бывшего поработителя, что и позволило ей постепенно переподчинить того своей воле. Завоевания Казанского и Астраханского царств явились прямым следствием возвышения московского военного могущества над ордынским, и только удаленность и природная защищенность Крыма, а также опека и покровительство над ним со стороны Турции отодвигали на время такую же перспективу для ханства Гиреев.
По-иному выглядит сравнительная оценка русского военного механизма с западным. По сути дела, до самой Ливонской войны военный контакт России с Европой ограничивался мелкими обоюдными нападениями на псковско-ливонском порубежье, сопровождавшимися разорением с обеих сторон мирного сельского населения и разбивавшимися о стены первого встретившегося на пути укрепленного места. То же самое можно сказать и о новгородско-шведских конфликтах, носивших локальный характер, сводившихся в основном к обоюдным осадам и оборонам небольших крепостей и не выливавшихся в открытые полевые сражения. Наиболее памятными для Москвы из войн с западными соседями оставались, конечно, русско-литовские столкновения. Но характер литовского военного лагеря до самого последнего времени очень напоминал собой московский, а потому русским воеводам до поры, до времени удавалось с успехом противостоять западному соседу, хотя нельзя не отметить, что при несравненно больших материальных и людских ресурсах особо громких побед у Москвы над Литвой отмечено не много. Зато к середине XVI столетия в Литве все больше начинает сказываться влияние Запада, что, в первую очередь, проявляется в устройстве и организации ее армии. Окончательный толчок к перестановке литовской военной машины на общеевропейские рельсы дало объединение с Польшей в одно государство. Прежде всего, это сказалось на увеличении удельного веса наемного элемента в литовском войске.
Нашей отечественной военно-исторической наукой, получивший на Западе широкое распространение, институт наемничества долгое время подвергался резкой критике. При этом отстаивалась мысль о негативном влиянии наемной военной силы на боеспособность национальных армий. В несколько меньшей мере, но все-таки такой взгляд сохраняется и сегодня. В качестве аргументации неизменно приводится тот довод, что наемник не имеет морального стимула и воюет лишь за деньги. В подходе к этому вопросу сказалась общая тенденция, свойственная нашему национальному взгляду на вещи, причем не только связанные с войной. Особенность этого взгляда, относительно любого предмета, в том, что он традиционно не придает значения такому понятию, как профессионализм. Безусловно, не следует умалять роль морального стимула, но не стоит забывать и того, что наемник — это высокопрофессиональный воин, и, как всякий профессионал, он с предельной ответственностью и с максимальной отдачей относится к своему делу. Да, он воюет до тех пор, пока ему аккуратно выплачивают жалование, и складывает оружие в тот момент, когда наниматель перестает ему платить, что только говорит в его пользу, ибо характеризует его как профессионала. Он добросовестен к своему делу сам и требует к себе такого же отношения от других, то есть выполнения договорных условий теми, кто его нанял. Действительно, нашим соотечественникам такое понять трудно. Исторически сложилось так, что в нашем Отечестве ни в какой сфере деятельности настоящих профессионалов никогда не было, а потому и ни в чем не было хоть сколько-нибудь развитого чувства профессионализма, и все делалось абы как, по наитию, в лучшем случае под воздействием морального стимула.
В особенности моральным стимулом всегда любили приобщать нашего соотечественника к выполнению военных обязанностей. И, надо сказать, стимул этот иной раз во многом компенсировал материальные недостачи. Но так могло быть лишь там, где речь шла о защите своей земли. Иное дело Ливонская война, особенно в той ее части, когда военные действия проходили за рубежами Отечества. Ведь поднять людей моральным стимулом на не справедливую, захватническую войну, на агрессию практически невозможно. И при всех обращениях царя к народу, зачитываемых дьяками с Лобного места, и при сутками несмолкаемого над Москвой колокольного звона, призывающего постоять за Святую Русь, русские воины в Ливонии не могли подспудно не понимать, что они воюют чужую землю, и все, что они ни делают, далеко от справедливого дела защиты своей страны. Идет захватническая война, возбудить на которую людей можно всякого рода стимулами, но только не моральным. А потому у русского ратника, воюющего в Ливонии, перед противостоящим ему наемным воином пропадало последнее преимущество — моральный стимул, и он оставался один на один с противником, вооруженным высоким профессионализмом.
Вызванное изоляцией России незнание передовых достижений европейской военно-теоретической мысли привело к заметному отставанию в области военного искусства, что и сказалось на полях сражений Ливонской войны, где против России выступили довольно мощные, но все же далеко не самые лучшие представители европейской военной школы. Характерно, что сам факт такого отставания, похоже, впервые проявился уже в ходе войны, став неожиданным открытием для всех воюющих сторон. До этого московская военная машина не имела на этот счет возможности себя проверить. Но куда хуже то, что она имела слишком много возможностей ошибочно убедиться в обратном. В частых столкновениях с пусть многочисленными, но не стройными толпами казанцев, крымцев, ногайцев московские рати неизменно одерживали верх, по-видимому, не догадываясь о существовании такого понятия, как военный строй, служащий средством ведения боевых действий и получивший на Западе название «правильного оружия». И вот этому сознанию превосходства над азиатскими толпами в Москве придали слишком много значения, что, наверняка, послужило лишним аргументом в пользу развязывания Ливонской войны, полагая, что точно также можно воевать и против европейских профессиональных армий. Впрочем, о понятии военного профессионализма на Москве тоже никто ничего не слышал. Но уже самые первые годы войны лучшим московским воеводам, воспитанным на тактике борьбы с беспорядочными и неорганизованными толпами, показали, что есть принципиально иная военная школа, перед которой их методы ведения боевых действий бессильны. В первую очередь, это прекрасно поняли в самом русском лагере. А потому на протяжении всей войны московские воеводы всячески стремились избегать открытых полевых сражений с любым из противников, вступая в них только в крайнем случае и только тогда, когда имели ощутимый численный перевес, но и при этом далеко не всегда одерживали победы.
