Оправдались слова генералиссимуса товарища Сталина (как приспособился Штрюфинг: «товарища!»), который говорил, что именно Германия напала на Россию. Но он предупредил: правительства придут и уйдут, а народ останется.
Не Россия напала на Германию, а Германия на Россию. И Россия помогает сейчас Германии, дает ей хлеб. Офицеры и солдаты находятся в лагерях, они ждут возвращения в Германию, для того чтобы оправдать себя. Мы были обмануты, мы должны были выполнять эти приказы. Мы должны были получать приказы и приводить их в исполнение.
Я прибыл на Восточный фронт двадцать седьмого марта сорок четвертого года. Я не имел представления, в какую часть прибыл. Я знал, что я на фронте, я попал в отряды «специального назначения» и не думал, что перед ними ставились такие задачи. Так, и двадцать первого июля сорок четвертого я получил приказ вести наступление на деревню и уничтожить все, что там есть.
Этот приказ я должен был сообщить всем. И так совершилось это преступление в деревне Юдино. Я прошу только Высший суд обратить внимание при вынесении приговора, что я это делал не потому, что я преступник, а потому, что вынужден был это сделать и был ослеплен всей фашистской пропагандой. Я прошу дать мне возможность эту вину, этот долг перед русским народом снова как-нибудь искупить своей работой».
Последнее слово Янике:
«Я признаю свою вину и раскаиваюсь в том, что русскому народу принес такое несчастие. Мы, как все германские солдаты, призваны были выполнять эти преступные приказы. Если б мы противились, мы предстали бы перед военным судом и были бы наказаны. Поэтому прошу при вынесении приговора учесть эти обстоятельства и прошу дать мне возможность исправить все причиненное!»
В зале смех.
Последнее слово Герера:
«В тысяча девятьсот сорок третьем году я был осужден судом на четыре года, после чего послан в «специальную часть», чтоб оправдать вину в глазах местного командования. Когда посылали в часть, я не знал, что должен буду выполнять. И очень был рад, когда через два месяца выбыл из этой части.
Поэтому прошу суд при вынесении приговора учесть эти обстоятельства и обещаю, что если буду в Германии, то буду самым ярым противником фашизма».
Последнее слово Фогеля:
«Я хочу сказать то, что Бем сказал: я сделал большое преступление, я признаю свою вину, но мы были вынуждены эти приказы выполнять. Я прошу суд снисхождения, чтобы я мог мои преступления ликвидировать!»
Последнее слово Визе:
«Я бы хотел под конец еще раз повторить то, что я говорил до сих пор.
Все те поступки, которые поставлены мне в вину, я не выполнял. Я о многих вещах здесь слышу в первый раз, и я должен сказать, что меня это потрясло.
Это ужасно предполагать, что все это правда. Я прошу суд только подойти справедливо и милостиво к решению».
…Сейчас 10. 30 вечера. Объявляется перерыв до восемнадцати часов 4 января.
Ремлингер и Зоненфельд исповедуются[69]
4 января. 18 часов. Последний день процесса
«Подсудимый Ремлингер! Вам предоставляется последнее словом перед вынесением приговора».
Ремлингер встает. Все эти дни театрально-напыщенный, выпячивая грудь, фальшивя в тоне, вопреки очевидности, отрицая свою вину, играя мелодраматическими жестами, он вел себя как плохой провинциальный актер, неспособный своею фальшивой и дешевой игрой убедить хоть в чем-либо зрителя.
Таков он и сейчас — нестерпимо искусственный и тем жалкий.
«Если что я хочу еще сказать, то только для того, чтобы подтвердить свою полную невиновность. Но я не хочу просить также о своей жизни. Если вы находите, что я виновен, то я храбро умру, так как я думаю, что лучше прилично умереть, чем недостойно жить. Все то, что я видел и слышал о России за время моего пребывания в плену, в особенности что я читал, приводит меня к убеждению, что советский суд находится в положении, позволяющем ему правильно оценивать суждения и показания свидетелей. Поэтому я думаю, что суд хорошо знает, так же как меня, и свидетелей; знает, что показания тех, кто сами являются подсудимыми, следует принимать с некоторой осторожностью; знает, что показания таких свидетелей, которые сами тяжело наказываются, являются не совсем правильными, им должно не совсем доверять… Показаниям свидетелей, которые хотят отомстить, не следует доверять. Это я хочу установить, так как никогда войска «особого назначения» не были в моем распоряжении, никогда я не давал им приказа какого-нибудь и никогда не давал им приказа о совершении преступлений, особенно таких, что следует убивать советских граждан. Ход развития событий и то, в чем принимал участие Зоненфельд, имело место в Луге. Луга лежала далеко от той области, которая была в моем подчинении. Командир дивизии находился в Луге. Кроме того, там была полевая комендатура, также в Стругах была полевая комендатура. Никто не говорил, что нужно уничтожать советских людей.
Совершенно исключена возможность, что тот, кто находится в Пскове, мог давать приказания в Лугу. Также исключено, что давались приказы Триста двадцать второму полку, так как этот полк подчинялся соседней дивизии. Также дело показывает, что команда Зоненфельда после всех обворовываний граждан возвращалась к Луге. Если б эти приказы исходили от меня, то Зоненфельд должен бы со своей бандой вернуться обратно в Псков. А случилось как раз наоборот: с севера он на юг проходил. Ясно, что Зоненфельд говорит неправду.
Я не презираю Зоненфельда, как он меня. Наоборот, я сожалею. Если бы я мог что-то взять из его вины на себя, чтобы не покрывать его имя позором, то я бы это сделал и умер бы за него. Мне жалко его, так как он способный человек. При другом складе характера он был бы человеком достойным. Это я хотел установить.
Во всех этих преступлениях, которые делали отряд Зоненфельда и другие, я никакого, самого малейшего участия не принимал. Либо они получали приказы из какого-нибудь другого места, либо самовольно проделывали все, за что их здесь судят. Никакого интереса не было мне, как коменданту Пскова, чтобы в области Луги, или Острова, или других, не подчиненных мне, — чтобы они там производили поджоги и грабежи. Я достаточно был занят моей областью, но в ней местные комендатуры занимались только вопросами эвакуации и делали это законно, и если во время эвакуации произошли убийства и были не исключением репрессии (оба случая, о которых я говорю, произошли в Новоселье), то это, очевидно, зависело от нижних чинов. Что это ни в коем случае не исходило от комендатуры Карамышева, что это было независимо от меня, коменданта Пскова, я уже раз изложил. В отношении Карамышево и самовольных действий там, они возникали от действий партизан, от которых эстонские полицейские части терпели очень большие лишения: взрыв машин на дороге и другие разрушения.
Также и в Новоселье, — это нужно отнести за счет того, кто ниже издавал приказ. Прочесывание леса, которое нужно было сделать севернее Карамышева, ничего не имеет общего с потерями в Новоселье. Чистые приемы для обеспечения безопасности и охраны.
Ход действий показал, что те свидетели, которые дали показания отрицательные, поставленные мне в вину, — люди, которые принадлежат к батальонам «специального назначения», и частично некоторые из них находились в тюрьме Торгау, как Зоненфельд.
Зоненфельд говорил о приказе, что от меня исходил приказ. Эти показания неправильны. Он самый способный из четырех, кто давал показания против меня, и это он придумал, чтобы как-то опорочить меня. Они были вместе в лагере, — таким образом возник этот план. Все это исходило от Зоненфельда. Я никогда не издавал приказов, с точки зрения военно-технической было бы невозможно, чтоб я издавал такие приказы. Также показания остальных свидетелей, не сидящих на скамье подсудимых, — из них видно, что не знают таких приказов, исходивших от меня. Зоненфельд и другие были из тех батальонов, которые принадлежали к авиадесантной дивизии. Также офицеры не говорили, что я издавал приказы.
Зоненфельд из мести хочет это сказать. Я никаких дел не имел со зверствами, которые имели место. Кроме того, я был очень короткое время, именно — три с половиной месяца, комендантом Пскова. По времени было невозможно, чтоб я совершил эти зверства. Я никогда не присутствовал при расстрелах, никогда не был в Луге. Я не выходил за пределы моей области, у меня не было времени. Никакого приказа Триста двадцать второму полку я не давал…
Также легенда, что капитан Рихтер был у меня. Я никого не знаю из этих людей, только по Торгау знаю их…
…Генеральный прокурор сказал, что я не фашист. Я прошу извинить, надо, чтоб он сказал, что я никогда не был фашистом, никогда не принадлежал к этой партии, ни по внутреннему убеждению, ни по форме. Если б я был фашистом, то был бы не генерал-майором, а чином очень высокого ранга. То, что я был комендантом Торгау, не имеет ничего общего с фашизмом. Это было дело внутреннего назначения. Странно, что я был назначен как раз тем генералом, который позже участвовал в покушении на Гитлера и который был за это наказан. Исключено, чтоб меня назначили… (Пропуск в записи.) Я бы сегодня сознался в этом, я был откровенным всю свою жизнь, таким буду до смерти. В Торгау нужно было военное воспитание, которое я мог дать, не будучи членом партии, и которым солдат, сошедших с пути истины, я направлял на правильный путь. Ничего общего это не имеет с программой Гитлера. Вы должны это понять. Я могу с гордостью заявить: я ничего общего не имею с Адольфом Гитлером!
