После выборов в Законодательное собрание 23 апреля 1848 года республиканское правительство столкнулось с серьезной административной дезорганизацией, что облегчило выход на политическую сцену легитимистов и орлеанистов. «Орлеанисты и легитимисты, — писал Маркс, — очутились в республике друг против друга с одинаковыми притязаниями. Если каждая сторона, наперекор другой, добивалась реставрации своей собственной династии, то это лишь означало, что каждая из двух крупных фракций… добивалась реставрации собственного главенства и подчиненного положения другого»{105}. Наиболее активными и энергичными оказались орлеанисты, в то время как легитимистам пришлось пожинать горькие плоды долгого неучастия в политической жизни страны{106}. Успех нотаблей отчасти можно объяснить прочностью их позиций на местах, благодаря обладанию крупной земельной собственностью, и слабостью республиканского правительства.
Итак, режим Июльской монархии пал вследствие разрыва между народным суверенитетом и представительной властью. В результате орлеанисты и умеренные республиканцы были сильно озабочены бонапартистской пропагандой с ее идеалом воплощения народного духа в политике. Волнения усиливались в провинции и в столице, приобретая все больше и больше наполеоновский оттенок. Церемония 5 мая 1848 года по случаю дня рождения императора собрала огромную толпу, а во время беспорядков 15 мая того же года имена Барбеса, одного из лидеров парижских рабочих, и Луи-Наполеона звучали вместе. В провинции были отмечены первые бонапартистские манифестации: в Амьене крики «Долой Республику!» смешивались с криками «Да здравствует Наполеон!» и даже «Да здравствует император!» Похожие демонстрации имели место в Фекаме, Лизьё, Шартре, Ниме и Сенте{107}.
Узнав о революции в Париже, Луи-Наполеон из Лондона направил членам Временного правительства письмо, в котором писал, что народ Парижа уничтожил последние следы иностранной оккупации, и просил разрешения встать под знамя Республики для того, чтобы служить своей стране{108}. Прибыв во Францию, принц нашел в столице большое число своих приверженцев. В своем очередном послании в Санкт-Петербург Яков Толстой предостерегал: «Луи-Бонапарт прибыл в Париж, где он имеет большое число приверженцев. Следует ожидать с его стороны какого-нибудь выступления, так как всем известен его честолюбивый и предприимчивый характер; мало вероятия, чтобы он оставался спокоен и не воспользовался таким исключительным случаем, чтобы подготовить переворот»{109}.
И в самой Франции нашлись сочувствующие делу принца: некоторые горячие головы даже требовали поставить его во главе правительства, как, например, полковник Демулен — комендант Лувра, которого пришлось в спешном порядке смещать с должности. В целом отношение французов к республиканскому строю правления было скорее отрицательным, и призрак Империи все отчетливее проступал. Поэтому Ламартин, бывший в то время признанным лидером революции, опасаясь конкуренции со стороны Луи-Наполеона, настоял на том, чтобы принц, прибывший во Францию, покинул страну.
«Граждане представители, — писал с волнением Луи-Наполеон в письме, направленном депутатам Учредительного собрания, — я узнал из газет от 22 мая, что в бюро Собрания предложили сохранить по отношению ко мне одному закон об изгнании моей семьи с 1816 г. Я спрашиваю у народных представителей: за что я заслужил такую кару? Неужели за то, что я всюду публично заявлял, что, по моему мнению, Франция не есть достояние ни отдельной личности, ни отдельной семьи, ни отдельной партии? За то ли, что, желая, чтобы без анархии и распущенности восторжествовал принцип национального суверенитета, который один только и мог положить предел нашим раздорам, я дважды был жертвой моей вражды к сверженному вами правительству? За то ли, что я согласился, из уважения к Временному правительству, вернуться за границу после того, как примчался в Париж при первом известии о революции? За то ли, что я бескорыстно отказался от всех кандидатур, предлагавшихся мне в Собрании, решившись вернуться во Францию только тогда, когда новая конституция будет утверждена и республика окрепнет? Те же причины, которые заставили меня взяться за оружие против правительства Людовика-Филиппа, принудили бы меня, если бы потребовались мои услуги, выступить на защиту Собрания, создавшегося путем всеобщего голосования. В виду короля, избранного двумястами Депутатами, я мог вспомнить, что я — наследник империи, основанной согласием четырех миллионов французов. В виду верховной власти народа я не могу и требовать ничего иного, как только своих прав французского гражданина; но этих прав я буду требовать непрестанно с той энергией, которую дает моему честному сердцу уверенность, что за мной никогда не было никакой вины против отечества»{110}.
И лишь в июне 1848 года принц смог выставить свою кандидатуру в Учредительное собрание, да и то только на частичных выборах. К этому времени политический климат в стране изменился: упоение революцией закончилось в условиях обостряющегося экономического и социального кризиса. Выборы 4 июня стали первой вехой на пути претендента в императоры. Успех превзошел все ожидания: он был избран сразу в департаментах Сена, Йонна, Нижняя Шаронта и Корсика. Избрание принца имело очень важное значение, поскольку привело к росту популярности Луи-Наполеона по всей стране. Так, в Бургони произошли бонапартистские манифестации, а в Морване о принце говорили не иначе как о «правителе». В Шалоне местные республиканцы вместе с жителями кричали: «Да здравствует император!», о чем подробно докладывал местный префект{111}. В Ларошели тысячи крестьян шли на выборы с криками: «Да здравствует Наполеон!», причем, как отмечал в своем донесении Яков Толстой, на шляпах у них красовался двойной девиз: «Да здравствует Наполеон! Долой республику!» Да и в самом республиканском Париже, как, впрочем, и по всей стране, после выборов началась настоящая бонапартистская лихорадка. Так, в ночь на 10 июня солдаты 52-го линейного полка, находившиеся на бульваре Сен-Дени для поддержания общественного порядка, дружно кричали в ответ на агитацию социалистов: «Да здравствует император Наполеон-Луи!»
В свою очередь, заметно активизировалась и бонапартистская пропаганда, которая ставила своей целью завоевать народные массы. Она прибегла к испытанным приемам времен Реставрации: распространению гравюр, литографий, изображающих самого принца или принца с Наполеоном I, снабженных соответствующими подписями, прославлявшими племянника и дядю. В северных и западных департаментах агенты бонапартизма приводят все в движение. Тысячи нелепых слухов разносятся по деревням во время праздников, ярмарок, базаров. В Лизье, Фэкане, Шартре, Сенте продавцы газет кричали, что Наполеон провозглашен императором и идет на Париж во главе 40-тысячной армии. В Морбиганском и Финистерском департаментах, где общественное мнение склонялось в пользу генерала Кавеньяка, говорят, что он убит, а Бонапарт провозглашен президентом республики{112}. В Арденнах раздают прокламации и воззвания к оружию. В Ниме и в Тулузе, где споры принимают характер религиозных столкновений между католиками и протестантами, раздаются крики: «Да здравствует император!»{113} Таким образом, во Франции не было человека более известного и популярного, чем Луи-Наполеон Бонапарт.
Республиканское правительство прекрасно понимало исходящую от одного имени принца угрозу, но сделать ничего не могло. Причина заключалась в слабости самого правительства. Один из многочисленных знакомых Я.Толстого после поездки по южным и западным провинциям Франции констатировал там «сильное и опасное брожение». «Везде речь идет о том, чтобы не подчиняться всемогуществу Парижа, — взволнованно сообщал он русскому агенту тайной полиции. — К республике там все относятся с отвращением; образуются тайные общества, стоящие за монархическое правление, и все предвещает гражданскую войну. Она неизбежна и будет гибельна вследствие опустошающего страну ужасного голода, который еще только начинается»{114}.
Да и сам Париж представлял печальное зрелище. По свидетельству очевидца, столица пустела с каждым днем, поскольку бизнес пришел в упадок, каждый день разорялось по нескольку десятков магазинов и лавок. «Это разрушение, безостановочно продолжающееся, все увеличивающееся в быстрой прогрессии, закончится к началу зимы превращением Парижа в город второстепенного значения, — предрекал Я.Толстой. — Та же картина наблюдается и в Лионе, Марселе, Бордо и во всех больших, недавно еще столь цветущих городах. Короче, вся Франция судорожно бьется под влиянием гибельного кризиса, и ее разорение, — естественное последствие республиканского режима, — является неизбежным. Естественно, что народ, видя угрожающую ему опасность, начинает жаждать перемены и перестает верить тем лживым обещаниям, которые нелепый режим, так тяжело тяготеющий над страною, не перестает расточать перед ним»{115}.
