Елена Мельникова - Древняя Русь и Скандинавия: Избранные труды

Характер скандинавских древностей в Южной Руси, становящихся все более многочисленными в середине – второй половине X в., обнаруживает прямую связь оседающих здесь скандинавов с великокняжеской властью. Богатые скандинавские комплексы концентрируются в самом Киеве[209], в Чернигове[210]и в тяготевших к ним погостах – местах стоянки дружин (Вышгород и Китаев под Киевом[211]; Шестовица, Седнев, Табаевка под Черниговом[212]), куда, очевидно, свозилась дань и откуда осуществлялся контроль над торговыми путями и племенными территориями[213]. Здесь же, в округе Киева и Чернигова найдено пять из девяти обнаруженных на территории Древней Руси и паспортизованных арабских монет с прорезанным двузубцем – знаком Рюриковичей[214]. Поселения, где стояли дружины великого киевского князя, имеются и в Верхнем Поднепровье (Гнёздово под Смоленском), ив Верхнем Поволжье (Тимерево под Ярославлем), и в Суздальском ополье (так называемые Владимирские курганы) и др., т. е. в стратегически важных пунктах, по преимуществу на окраинах формирующегося Древнерусского государства. Показательно, однако, что в Южной Руси, при богатстве погребений в некрополях Киева и Чернигова, очень мало единичных находок скандинавских предметов или комплексов. Отсутствует и собственная скандинавская топонимия для населенных пунктов: все известные скандинавским источникам южнорусские топонимы – передача местных наименований: Киев > Koenugarðr[215], Витичев > Vitahólmr[216].

Таким образом, оседание скандинавов в Южной Руси с самого начала было связано с установлением их власти в Киеве, формированием системы управления (на базе княжеской дружины) и подчинено задачам становления и консолидации Древнерусского государства.

Завершение процессов образования Древнерусского государства в последней четверти X в. ставит приходящих на Русь скандинавов в новые отношения с центральной властью. Во-первых, окрепший род киевских князей вступает в борьбу не только со знатью покоряемых им племен, физически истребляя непокорных (ср. повествование о местях Ольги древлянам), но и с «князьями»-скандинавами в независимых от Киева центрах – так Владимир Святославич расправляется с полоцким правителем Роговолодом (< Rögnvaldr) и его наследниками; сходная судьба, возможно, постигла упомянутого летописцем основателя Турова – Туры (< Þόrir). Во-вторых, дружинники Олега и Игоря, осевшие на Руси, и их потомки, как и сам род Рюриковичей, уже вряд ли могут рассматриваться иначе, нежели как представители древнерусской военной знати: показательно, что и летописец конца XI – начала XII в. никогда не применяет к ним этнического определения «варяг», т. е. скандинав. Они— русь, законные правители «Русской земли». «Варягами» же называются скандинавы, оказывающиеся на Руси в качестве воинов-наемников и торговцев, как правило, на короткое время[217]. Лишь незначительная часть их остается здесь навсегда[218], поскольку необходимость в использовании новых выходцев из Скандинавии в аппарате государственного управления уже отпала: существует достаточно широкий слой местной знати. Основной формой деятельности новоприбывающих скандинавов, собственно «варягов», становится военная служба: их отряды нанимаются на более или менее длительный срок за определенную плату, после чего распускаются и отправляются домой на север или далее на юг – в Византию. Они находятся под строгим контролем центральной власти, и в конфликтных ситуациях древнерусские князья защищают интересы местного населения, а не пришлых наемников[219]. На протяжении первой половины XI в. роль варягов продолжает уменьшаться, становясь чисто вспомогательной, и постепенно сходит на нет.

Участие скандинавов в процессах возникновения и становления Древнерусского государства, таким образом, было многообразным и существенно менялось в разные периоды времени и на разных территориях. Однако во всех случаях формы деятельности скандинавов определялись местными условиями, она же сама завершалась их интеграцией в восточнославянское общество.

На Северо-Западе Восточной Европы возникновение протогосударства было непосредственным результатом формирования Балтийско-Волжского пути в VII–IX вв., освоение и эксплуатация которого находились по преимуществу в руках скандинавов. Общность их интересов с интересами местной племенной знати, славянской и финской, создала предпосылки для тесного этнокультурного взаимодействия, однако доминирующая роль скандинавов в торговле сопровождалась сосредоточением в их руках властных функций. Тем не менее, местная элита не утратила своего привилегированного положения, о чем свидетельствует могущество новгородского боярства в XII–XIII вв. и новгородские традиции договоров с приглашаемыми и смещаемыми князьями[220].

В Среднем Поднепровье скандинавы длительное время не пытаются укорениться в восточнославянском обществе, переживавшем в это время процессы государствообразования. Лишь с конца IX в. они активно включаются в эти процессы и становятся ведущей силой в консолидации племенных территорий и осуществлении верховной власти. Они образуют новую, военную элиту со своей, «дружинной», культурой, вытесняя, а частично и истребляя, племенную знать. Вместе с тем, глубокая интегрированность скандинавской элиты в восточнославянское общество уже на ранних этапах вызывает ассимиляционные процессы, которые, однако, завершаются уже во второй половине XI в.[221].

(Впервые опубликовано: Вестник истории, литературы, искусства. М., 2010. Т. 7. С. 217–241)

Е. А. Мельникова, В. Я. Петрухин

В последние десятилетия пристальное внимание привлечено к раннему периоду существования города[222]. Для Руси и Скандинавии, где влияние античной культуры отсутствовало или было незначительным, вопрос о причинах появления раннегородских центров, их характере и эволюции приобрел особую значимость[223]. В советской славистике важнейшим показателем городского – в отличие от сельского – поселения считается наличие ремесленного производства и рынка, а также приобретение им административной функции[224], что позволяет говорить о полифункциональности феодального города. С точки зрения политической экономии, указанные функции возникающего города по своей сути связаны с концентрацией и перераспределением прибавочного продукта[225], что во многом определяет взаимосвязь процессов образования города и государства, которая традиционно отмечается в отечественной литературе[226].

В новейшей зарубежной скандинавистике проблема возникновения городов также занимает существенное место, и их возникновение все чаще связывается с процессами становления государственности в Скандинавских странах[227].

Однако конкретные проявления взаимодействия этих процессов и на Руси, и в Скандинавии исследованы недостаточно. Собственно, сама проблема была специально поставлена в 1980-е гг.[228], и лишь в работах А. А. Сванидзе последовательно сопоставлены этапы становления шведского государства и развития протогородских центров и городов с V по начало XIII в.[229].

Учитывая типологическую близость раннегородских центров на Руси и в Скандинавии и широкие культурно-исторические связи обоих регионов, представляется целесообразным сопоставить процессы возникновения поселений с городскими функциями (и сети таких поселений) в двух регионах и их эволюцию на путях формирования феодального города в связи со становлением раннефеодальных государств[230].

В последней четверти I тысячелетия и. э. в Скандинавских странах и Восточной Европе формируется несколько типов поселений: сельские, представленные в Скандинавии по преимуществу хуторами (в Дании также и деревнями), объединенными в «гнезда» поселений вокруг центральных усадеб, выполнявших примитивные административные, культовые и – позднее – фискальные функции[231], а в Восточной Европе – деревнями; городища, служившие, вероятно, убежищами для окрестного населения; предполагаемые центры территориально-административных округов; торгово-ремесленные поселения[232].

В средневековой Скандинавии (в первую очередь на материале Свеаланда в Швеции) выявлена сеть центров основных административно-территориальных округов – сотен (в других областях Швеции, в Дании и Норвегии – херадов)[233]. Большинство из них в Свеаланде носят название Туна, к которому нередко присоединяется имя языческого бога (Þórs-tuna, Ull-tuna и др.)[234]. Рядом с тунами обнаружены могильники вендельского времени (VII–VIII вв.) с погребениями родо-племенной знати (Туны в Альсике, в Баделунде и др.). Судя по руническим надписям, туны являлись также местами тингов – народных собраний[235], т. е. административными, а также культовыми центрами[236]. Таким образом, туны совмещают ряд функций, выполняя роль, характерную для племенных центров, и тесно связаны с позднеплеменной организацией.