Кроме этих тревожных новостей, были еще ежедневные сводки с другой арены событий. Его армия была лишь одним острием французской атаки на Австрию. Существовала еще Рейнская армия под командованием блестящего молодого офицера, главного соперника Бонапарта — Лазара Гоша. Она шла через Германию на восток с огромной скоростью и могла дойти до Вены раньше Бонапарта. Такого генерал допустить не мог. Только он и никто иной должен был стать победителем империи Габсбургов, от этого зависела вся его будущая карьера. Он не мог позволить Гошу украсть у него победу.
Из-за всех этих событий Наполеон опасался, что Франция может заключить мир с Австрией напрямую, без него. Еще 31 марта он написал имперскому главнокомандующему, эрцгерцогу Карлу одно из самых лицемерных в своей жизни писем, предлагая закончить войну из гуманных соображений. Карл охотно отозвался, и через неделю наступило перемирие для проведения переговоров.
Мир был подписан 18 апреля 1797 года в замке Экенвальд, у самого Леобена, Наполеоном, действовавшим от лица Директории (хотя фактически он с ней даже не посоветовался), и Австрийской империей. Детали договора хранились в тайне, пока не были подтверждены полгода спустя в Кампо-Формио. По его условиям Австрия лишалась всех прав на Бельгию и Ломбардию, а взамен получала Истрию, Далмацию и всю венецианскую terra firma, в границах Ольио, По и Адриатического моря. Венеции эти земли компенсировались бывшими папскими владениями в Романье, Феррарой и Болоньей.
Нужно ли говорить, что Бонапарт не имел никакого права распоряжаться территорией нейтрального государства? Он, конечно, мог бы возразить, что в его глазах Венеция больше нейтральной не выглядела. Он никак не хотел верить в благие намерения венецианского правительства, когда всякое действие выдавало проавстрийские настроения. Вновь и вновь он предлагал Венеции свою дружбу и призывал вступить с ним в союз, но республика каждый раз отказывалась. А кто был не с ним, тот был против него, и жаловаться тут не на что. С другой стороны, приходилось считаться с тем, что законы международной дипломатии осуждали вторжение в нейтральные государства. Однако, какой бы нейтральной Венеция не была, он добился возможности распорядиться этими землями, а если во время войны она показала недовольство или даже агрессивность, то тем лучше.
Здесь можно было бы ожидать, что Венеция, опасаясь последствий франко-австрийского мира и гнева Наполеона за «веронскую Пасху», тихо отойдет в сторонку, чтобы лишний раз не задеть генерала. Вовсе нет. Через два дня после подписания Леобенского соглашения Венеция совершила величайшую глупость, какую только можно представить, даже в контексте всей этой печальной череды недоразумений. После этого она угодила прямо в лапы к Наполеону.
Утром 20 апреля, в четверг, три французских люггера появились у порта Лидо. Первый из них носил провокационное название «Liberateur d'Italie» («Освободитель Италии»), им командовал гражданин лейтенант Жан-Батист Ложье. Судно несло 4 пушки и 52 человека, среди которых находились 12 итальянских добровольцев, недавно набранных в Анконе. Они проводили патрулирование, их главной задачей было защищать французские корабли в Адриатическом море и тревожить австрийские. Ложье и его капитаны, очевидно, еще не знали об исходе переговоров в Леобене. Также они, вероятно, не знали о постановлении Совета десяти от 17 апреля, запрещающем вход в гавань иностранным военным судам. Вряд ли их намерения были агрессивными.
Но командир крепости Сан-Андреа Доменико Пиццамано рисковать не стал. Когда «Освободитель» вошел в канал, он дал через его борт два предупредительных выстрела. В этот момент два других судна развернулись и больше не показывались. Однако Ложье продолжал движение, пока два боевых пинаса не преградили ему путь. Что произошло после этого, неясно, но между венецианцами и французами разгорелся конфликт. В это время «Освободитель», лежавший в дрейфе, но влекомый силой прилива, столкнулся с венецианским галеотом. Тут же команда галеота пошла на абордаж, к ней присоединились команды обоих пинасов, а Пиццамано в это время открыл огонь с берега, несмотря на то, что Ложье постоянно подавал сигнал о капитуляции. Этим огнем были убиты Ложье и четверо из его команды и ранены восемь французов и пятеро венецианцев, один из которых — рыбак из Кьоджи, взятый на «Освободитель» лоцманом — вскоре скончался. Выживших французов заковали в цепи, а их корабль, вернее, то, что от него осталось, оттащили к Арсеналу.
Французский министр Лаллеман тут же заявил решительный протест. Он отметил, что «Освободитель» преследовали два австрийских судна и он укрылся от них в порту нейтрального государства, что позволительно для каждого. Когда венецианский офицер взошел на его борт и потребовал немедленно уйти, ему ничего не оставалось, как подчиниться, но не успел он этого сделать, как с крепости и с окружающих судов по нему открыли огонь. Застигнутый перекрестным огнем, капитан приказал своим людям покинуть палубу, сам же остался стоять под огнем. В мегафон он кричал о готовности подчиниться. Его убили почти сразу. Остальные жертвы последовали, когда появилась венецианская абордажная команда, зарубившая всех, кто оказывал малейшее сопротивление. В итоге Лаллеман требовал арестовать Пиццамано, чей отчет об этих событиях он объявил потоком лжи, а прочих виновных наказать по усмотрению Бонапарта, изъять у них недвижимое имущество, а пленных немедленно вернуть в Анкону.
Венецианцам следовало дать понять, что они не правы. Не думали же они всерьез, что маленький французский люггер станет атаковать город, а если и станет, то сможет причинить сколько-нибудь серьезный урон? Может, Ложье вел себя не лучшим образом, но Пиццамано, расстрелявшему его с берега, оправдания не было. Чтобы минимизировать последствия этого безобразного происшествия, венецианцам следовало принести извинения, заплатить соответствующую компенсацию (пока это не обошлось им дороже) и провести расследование. Французы вернулись бы во Францию, и дело было бы забыто. Вместо этого 22 апреля сенат принял резолюцию, согласно которой Пиццамано объявлялась благодарность за смелость и патриотизм, а командам пинасов и всем участвовавшим повышалось жалованье. Если Венеция хотела убедить Наполеона в своей враждебности, трудно было проделать это лучше.
Среди лиц, имевших несчастье сыграть в последнем акте венецианской драмы, мало кто заслуживал сочувствия больше, чем Франческо Дона и Лунардо Джустиниани, два депутата, посланных к Бонапарту с ответом на его письмо. Им были даны инструкции успокоить генерала как только возможно. Даже физически их миссия была непроста. Наполеон славился быстротой передвижения, а двум пожилым людям дни и ночи, проведенные в бесконечной тряске по самым худшим в Европе горным дорогам, только иногда прерываемой несколькими часами отдыха в самых вшивых и вонючих трактирах, казались кошмаром. Не радовала их и перспектива смотреть на то, как будет бушевать генерал, когда они его наконец настигнут. И это еще не все. В каждом городе, в каждом селе, где они останавливались или просто расспрашивали людей, до них доходили одни и те же слухи: Франция заключила мир с Австрией, а в жертву принесена Венеция.
Преследование продлилось больше недели. Только 25 апреля у города Грац два измученных депутата добрались до французского лагеря. Бонапарт принял их сразу же, он был достаточно вежлив, молча выслушал заверения в дружбе и доброй воле. Внезапно выражение его лица изменилось.
— Пленных освободили?
Джустиниани начал объяснять, что все французы и поляки и даже несколько брешанцев уже на свободе, но его грубо прервали.
— Нет, нет. Я настаиваю на освобождении всех пленников, всех, кого посадили в тюрьму за политические убеждения с тех пор, как я вошел в Италию… Если нет, я сам приду и открою ваши тюрьмы, потому что я больше не намерен терпеть вашу инквизицию, ваше средневековое варварство. Всякий человек свободен высказывать свое мнение… А как быть с теми моими людьми, которых убили венецианцы? Мои солдаты жаждут отмщения, и я не могу им этого запретить… С убийцами нужно разделаться: если правительство не способно обуздать своих подданных, то это — бесполезное правительство, оно не имеет права на существование.
Во время этой вспышки депутаты делали все возможное, чтобы смирить гнев Бонапарта. Они убеждали его, что виновных в насилии над французами уже судят. Если ему известны случаи, по которым не приняты меры, пусть он сообщит о них, и они незамедлительно будут расследованы. Но он уже не слушал. Корсиканец расхаживал по комнате взад-вперед, с каждым шагом увеличивались громкость и тяжесть обвинений, которые он обрушивал на Венецию, ее правительство и народ за их неблагодарность, лицемерие, некомпетентность, несправедливость, а самое главное — за враждебность к нему и Франции. Закончил он словами, которые вскоре эхом отдались в сердце каждого венецианца: «У меня больше не будет ни инквизиции, ни сената. Io saro un Attila per lo Stato veneto. Я стану Аттилой для венецианского государства».
