Пиком его дипломатической карьеры и жизни стал Версаль и переговоры, а точнее, навязанный мир, во время заключения которого он был министром иностранных дел. Страстный патриот, очень гордый человек, Ранцау так никогда и не смог ни забыть, ни простить унижение, которое он испытал в Версале и как дворянин, и как гражданин своей страны. Он принял последствия и ушел в отставку, когда Кабинет отверг его предложение не подписывать проект договора, навязанного Германии силой. Он жил и работал лишь для того, чтобы покончить с позором Версаля.
Похоже, что Рапалльский договор предоставил ему возможность реализовать эту идею, и потому граф Ранцау согласился занять пост германского посла в Москве, предложенный ему Мальтзаном и канцлером. Полностью одобряя принципы бисмарковской политики дружбы с Россией, он создал миф о Рапалло, который нашел свое выражение в двух слоганах: "дух Рапалло" и "общая судьба двух великих, но побежденных наций". На протяжении довольно долгого времени многие люди в Германии неискренне клялись в верности этой формуле. Я убежден, что и многие русские, одним из которых был Чичерин, с одобрением воспринимали подобные лозунги, поскольку они отвечали их собственным склонностям, хотя многие превратили частое употребление этих фраз в средство для достижения своих собственных политических целей. Русские жестко и злобно упрекали Германию за каждую оговорку в германской прессе и в Reichstag, хотя сами присуждали высшие награды своего государства немецкому бандиту Максу Хольтцу или же провоцировали восстания в Саксонии и Тюрингии.
Несмотря на "дух Рапалло" и тому подобные клише, графу Ранцау приходилось вести тяжелую борьбу в защиту своей политики. Да я и сам вскоре понял, сколь тонок был в Германии лед, по которому катилась телега русско-германской дружбы, когда искал основу для сотрудничества с Россией. И чем дольше я находился в Берлине, тем сильнее становилось это впечатление.
В основании политики, приведшей к заключению Рапалльского договора, лежали чувства, распространенные как в Германии, так и в России и сводившиеся к тому, что обе страны постигла одна судьба: и та и другая потерпели поражение в войне, и союзные державы обращались с ними, как с отверженными, и обе испытывали чувства обиды и негодования, если не вражды, к своей новой соседке Польше, которую французские политики использовали для того, чтобы держать и Россию, и Германию на коротком поводке. Обе страны были убеждены, что торговля была бы делом взаимовыгодным. Общее настроение среднего немца по отношению к России можно было выразить простой фразой: если бы мы были с Россией добрыми друзьями, то это было бы хорошо для обеих наших стран, поскольку мы вместе страдаем от враждебности остального мира.
В этой фразе - вновь ожившая память и о политике Бисмарка, и о тесных родственных узах, связывавших династии Гогенцоллернов и Романовых. Особо сентиментальные вспоминали несколько апокрифические слова, якобы сказанные императором Вильгельмом I на смертном одре: "Не разрывайте связи с Россией!" Так или иначе, но подобные мысли и чувства и привели к договору Рапалло и его самой важной статье, согласно которой стороны отказывались от выплаты и требований репараций, открывая таким образом путь к свободному, ничем не скованному экономическому сотрудничеству.
Степень сердечности политической дружбы, существующей между двумя народами, всегда будет подвержена изменениям в зависимости от происходящих событий и силы давления извне. Новорожденная русско-германская дружба была тем более чувствительна к подобным колебаниям политического климата, поскольку одним из партнеров было совершенно новое и неизвестное революционное государство, а другим - государство с хрупкой и слабой структурой в результате происшедших социальных сдвигов, сокрушительного поражения в конце опустошительной войны и подконтрольного союзным державам положения. Доктрина, согласно которой отношения с Советским Союзом должны строиться строго на двусторонней основе, медленно пробивала себе дорогу: с одной стороны, поощрялись политическая дружба и экономический обмен, а с другой - шла борьба не на жизнь, а на смерть против смуты и беспорядков, направленная на то, чтобы воспрепятствовать экспорту хаоса в Германию, опираясь при этом на конструктивные силы страны, выступающие против разрушительной деятельности Советов со всей силой и энергией.
Разобраться в подобных фактах было делом трудным даже для политически мыслящих немцев и невозможным - для человека с улицы. Поэтому взаимные русско-германские отношения были подвержены резким, крутым переменам: буквально за одну ночь температура этих отношений могла упасть от теплой дружбы до холодного отвращения.
Советский Союз, со своей стороны, досаждал нам своим стойким недоверием. Сознавая центральное положение Германии на Европейском континенте, он зачастую был подвержен страхам, что Германию могли посулами или угрозами перетащить в западный лагерь, после чего она превратится в потенциального врага Советского Союза в будущей агрессивной войне капиталистического Запада против родины мирового пролетариата. Следуя тактике, ставшей с тех пор всемирно известной, эти страхи и озабоченность дополнялись наглой, клеветнической кампанией, развернутой в прессе и на радио. Таким образом, на МИД легла огромная и трудная задача - поддерживать огонь в очаге русско-германской дружбы несмотря на все эти препятствия.
Существовало сравнительно немного опор, на которых можно было возвести здание стабильных и добрых отношений. "Дух Рапалло" был активом несколько сомнительного свойства, как уже было сказано выше. Военные отношения носили более постоянный характер, поскольку доверие к партнеру здесь демонстрировалось на деликатном поле, где не было реальных опасностей и резких изменений политики. И этот аргумент был и остался одним из самых убедительных. Кроме того, с германской стороны генерал фон Сект в частности и Reichswehr вообще были самыми стойкими и надежными приверженцами дружбы с Россией.
Экономические отношения никогда не достигали такого размаха, чтобы считаться надежной опорой, по крайней мере до того, как России были выделены огромные кредиты и бизнес с ней достиг крупных и стабильных размеров. Наша промышленность все еще с трудом оправлялась от послевоенной разрухи, и банки, предпочитавшие привычные игры без риска, холодно относились к России.
Из политических партий лишь Deutsche Volkspartei (немецкая народная партия. - Прим. перев.) - правое крыло либералов, демонстрировала понимание важности роли России в громадном пасьянсе международной политики. Один из самых блестящих депутатов, герр фон Раумер оказывал МИДу огромную помощь в этом вопросе. Правые, Deutsche Nationale (немецкая национальная народная партия. - Прим. перев.), с неодобрением относились к установлению тесных экономических связей с Советским Союзом, поскольку боялись возможной конкуренции из-за поставок российской пшеницы на германский рынок.
Партия католического центра ненавидела большевиков за преследование ими церкви, в то время как социал-демократы боялись коммунистической конкуренции в идейной области. А германские коммунисты своей неуклюжей тактикой и подстрекательством к забастовкам и бунтам приносили родственной партии больше вреда, чем пользы. Таким образом, в рейхстаге были лишь отдельные депутаты, такие, как профессор Хотзих из Deutsche Nationale, фон Лаумер и барон Рейнбаден из Deutsche Volkspartei, а также Вирт из партии Центра, на которых можно было положиться как на людей, поддерживающих политику взаимопонимания с Россией.
То же относится и к прессе. Здесь все зависело от отдельных редакторов газет и их московских корреспондентов - как долго и будут ли вообще отдельные частные газеты поддерживать политику Рапалло или, по крайней мере, идею экономического сотрудничества с Советским Союзом. Поскольку, например, Пауль Шеффер доминировал среди корреспондентов в Москве и был в хороших отношениях с сотрудниками Narkomindel (министерство иностранных дел), то влиятельная "Berliner Tageblatt" оказывала нам огромную помощь. Однако когда дипломатические отношения между двумя странами были разорваны, то из-за того, что Шефферу отказали в визе на новое посещение России, газета также перешла в оппозицию политике сотрудничества с Советским Союзом.
К моменту моего появления на берлинской сцене идеология Рапалло уже довольно поизносилась. Медовый месяц первого года преждевременно закончился из-за коммунистических восстаний в Саксонии и Тюрингии в 1923 году. Если раньше Коминтерн в основном старался соблюдать внешние приличия, то теперь эти восстания полностью сорвали с него маску. Наряду с гитлеровским путчем в Мюнхене, совпавшим с пиком инфляции и крахом пассивного сопротивления вторжению французских войск в Рур, возможность начать революцию и сбросить буржуазные и мелкобуржуазные элементы в Германии представлялась слишком хорошей, чтобы можно было упустить ее. Радек сам позднее говорил мне в Москве о том, как в ходе восстания ему случилось остановиться (по фальшивому паспорту, разумеется) в отеле "Europaischer Hof" в Дрездене, где генерал, командующий Reichswehr, который должен был подавить восстание, устроил свою штаб-квартиру. Один из самых опасных террористов, которому помогало советское посольство в Берлине (я забыл его фамилию - что-то типа Павловский) был схвачен полицией и оказался в тюремной камере в ожидании суда. (Позднее мы обменяли его на нескольких немцев, содержавшихся в советских тюрьмах - это была одна из тех неприятных сделок, которых не избежать дипломатам, имеющим дело с Москвой).
