Царствование Лжедимитрия
20 июня последовал торжественный въезд нового царя в столицу при несмолкаемом колокольном звоне и радостных кликах коленопреклоненного народа, встречавшего его возгласами: «Дай, Господи, тебе, государь, здоровья! Ты наше солнышко праведное!» Он им ласково отвечал. Вдруг неожиданно поднялся, несмотря на совершенно ясный и тихий день, сильный вихрь. Многие сочли это за плохое предзнаменование.
У кремлевских соборов, в то время как новый царь прикладывался к мощам святителей, а духовенство пело молебны, сопровождавшие его поляки не слезли с коней и громко играли в трубы и били в бубны. Это тоже смутило благочестивых москвичей.
Войдя в Архангельский собор, самозванец припал к гробу Иоанна Грозного и стал проливать обильные слезы над прахом своего родителя.
Затем Богдан Бельский, бывший воспитатель царевича Димитрия, торжественно выехал на Красную площадь, направился к Лобному месту и объявил народу, что новый царь есть истинный Димитрий, в доказательство чего целовал крест.
День закончился общим весельем. «Но плач был не далек от радости, и вино лилось в Москве перед кровью», – говорит один из современников.
Новое царствование началось с милостей: не только своим мнимым родственникам Нагим, но и всем подвергнутым опале при Борисе была дарована свобода; несколько лиц были пожалованы боярами и окольничими, а также были учреждены некоторые новые должности по польскому образцу: молодой князь Михаил Скопин-Шуйский был назначен великим мечником; дьяки Сутупов и Афанасий Власьев – великими секретарями; не был забыт и страдалец далекой Сийской обители Филарет Никитич; он был возведен в сан митрополита Ростовского, хотя и отклонял от себя это высокое звание; бывшую же его жену, старицу Марфу, с сыном Михаилом поместили в его епархии, в Ипатьевском Костромском монастыре, основанном в XIV веке предком Годунова – мурзою Четом.
Слепой царь Симеон Бекбулатович был также возвращен ко двору; наконец, разрешено было перевести тела Романовых и Нагих, погребенных в ссылке, и похоронить их с предками. Вместо сведенного Иова патриархом был назначен ловкий грек Игнатий, бывший рязанским епископом и первый из русских архиереев признавший Лжедимитрия. Затем всем военнослужилым людям было удвоено содержание, а духовенству подтверждены старые льготные грамоты и даны новые.
Осыпая милостями Нагих, новый царь, однако, никого из них к себе особенно не приближал; даже за его названной матерью – инокиней Марфой – был послан великий мечник князь Михаил Скопин-Шуйский не сразу. О том же, чтобы облагодетельствовать и приблизить к себе тех таинственных доброхотов, которые будто бы чудесно спасли юного царевича Димитрия, не было и помину. Самым близким лицом к новому царю стал Басманов.
С Лжедимитрием прибыли не только поляки, но и атаман Корела со своими донцами. Те и другие стали, конечно, держать себя в Москве как победители и своею наглостью, особенно же по отношению женщин, не замедлили вызвать неудовольствие жителей. Этим, по-видимому, поспешили воспользоваться Шуйские, которые, как имеющие наиболее прав на престол, особенно тяготились самозванцем, тем более что он с первых же шагов проявил себя очень надменным по отношению к боярам. Почти немедленно после прибытия Лжедимитрия Басманов донес ему, что какой-то торговый человек Федор Конев и Костя-пекарь, научаемые князем Василием Ивановичем Шуйским, пускают в народе слухи, что новый царь – вор и расстрига, так как истинный царевич Димитрий погребен в Угличе.
Шуйского схватили, и собор из духовенства и членов думы осудил его к смертной казни, которая была назначена на 25 июня. Стоя у плахи уже с расстегнутым воротом рубахи, князь Василий Иванович с твердостью объявил окружавшей его толпе: «Братия, умираю за истину, за веру христианскую и за вас». Но в это время послышались крики: «Стой», и к Лобному месту прибыл скачущий из Кремля гонец, привезший помилование Шуйскому. Народ приветствовал шумными кликами великодушие нового царя, а Шуйский с братьями был отправлен лишь в ссылку. Чем руководствовался самозванец в этом поступке – неизвестно: может быть, он хотел поразить всех своим великодушием, но вернее предположение, что он побоялся казнить одного из самых сильных бояр, имевшего множество сторонников среди московского населения. Вероятно, по этой же причине он вскоре совершенно простил Шуйских, вернул их в столицу и дал прежние должности при дворе.
Бывшая царица, инокиня Марфа, прибыла в Москву только 18 июля. Лжедимитрий выехал ей навстречу в село Тайнинское; здесь был раскинут шатер, в котором они имели свидание наедине. Из шатра оба вышли, оказывая друг другу самые нежные чувства; народ плакал при виде трогательной встречи матери с сыном. От Тайнинского до Москвы царь почтительно шел все время пешком рядом с материнской каретой. В Москве инокиня Марфа поместилась в Вознесенском монастыре, где Лжедимитрий ежедневно ее посещал.
Вслед за приездом мнимой матери Расстрига венчался на царство, причем все присутствующие были немало удивлены, когда, после совершения обряда, его приветствовал один из прибывших с ним иезуитов речью на латинском языке.
Несмотря на хвастливые слова, обильно расточаемые иностранцам об обширных преобразованиях, которые он намерен был дать Московскому государству, деятельность Лжедимитрия по внутреннему управлению была крайне незначительна; мнение некоторых поляков, что он преобразовал Боярскую думу в Сенат по образцу польского, – совершенно неверно; Лжедимитрий советовался, как и прежние цари, с думными людьми так называемого «Царского Синклита» и с высшим духовенством, с членами «Освященного Собора», в состав которого входили патриарх, четыре митрополита, семь архиепископов и три епископа; поводом же к мнению об учреждении им Сената могло послужить то обстоятельство, что грамоты его часто писались его поляками-секретарями – Слонским и двумя братьями Бучинскими, почему в них иногда попадались польские выражения «сенаты, сенаторы».
Самым важным делом за все время правления Димитрия были два постановления Боярской думы: о кабалах и о холопах. Кабалы за долги было запрещено давать потомственные, то есть если умирал заимодавец, за долг которому кто-нибудь записался ему в кабалу, то с его смертью обязательство должника оканчивалось и наследник умершего не имел более прав на личность этого должника.
Сущность же постановления относительно холопов заключалась в том, что господа теряли на них свои права, если не кормили их во время бывшего голода.
Беспредельная надменность и самомнение Лжедимитрия полностью развернулись в его сношениях с иностранными государями. Опьяненный чисто сказочным успехом в достижении Московского престола, он приписал это своим личным выдающимся качествам и необыкновенным полководческим талантам, каковых в действительности, как мы видели, не было вовсе.
Лжедимитрий требовал, чтобы иностранные государи признали его императором, да притом еще «непобедимейшим», и стал подписываться этим новым титулом, хотя делал подпись эту на латинском языке безграмотно: вместо imperator он писал в два слова: «im perator».
Лжедимитрий настойчиво требовал от короля признания себя императором, но, впрочем, милостиво добавлял, что не забыл его добрых услуг и не будет грозить за это войною. Сигизмунд злобствовал, а поляки глумились над затеей Гришки, которого недавно видели таким смиренным в своей среде. Как раз в это время среди некоторых польских вельмож возник заговор с целью поднять восстание против Сигизмунда; есть данные, что Лжедимитрий решил воспользоваться этим и тайно предлагал заговорщикам, в случае низложения Сигизмунда, самого себя в короли.
Еще заносчивее, чем с Сигизмундом, держал себя самозванец с королем Шведским – Карлом IX. О своем вступлении на престол он уведомил последнего следующим образом: «Всех соседственных государей, уведомив о своем воцарении, уведомляю тебя единственно о моем дружестве с законным королем Шведским, Сигизмундом, требуя, чтобы ты возвратил ему державную власть, похищенную тобою вероломно, вопреки уставу Божественному, естественному и народному праву, – или вооружишь на себя могущественную Россию. Усовестись и размысли о печальном жребии Бориса Годунова: так Всевышний казнит похитителей – казнит и тебя».
В своих мечтаниях о громких завоеваниях Расстрига задумал поход против турок, что являлось совершенно лишенным смысла, по тогдашним взаимным отношениям Московского государства к Турции, и не шутя начал к нему готовиться, желая стать во главе соединенного ополчения всех государей Европы.
Он рассчитывал на союз с поляками, германским императором, Венецией, персидским шахом и французским королем Генрихом IV, к которому выказывал свое благоволение, и обо всем об этом вел оживленные внешние сношения, особенно же с Римом. Расстрига убеждал Папу не допускать императора Рудольфа II до мира с турками, а затем отправил к нему с письмом состоявшего при нем иезуита Лавицкого.
