Другой вариант дискредитации первого компонента рифменного клише через второй – унижение Европы посредством демонстрации ей упомянутой части тела. Мотив демонстрации российского тела Европе как унижения соотносится с архаичными схемами поведения (ср. о том же мотиве в другом его сюжетном осмыслении далее).
Этот сюжет может вступать во взаимодействие с формулой окно в Европу, канонизированной Пушкиным в «Медном всаднике» (см. о ней [Неклюдова, Осповат]). Формула, скорее всего не предполагавшая актуализации обсценной рифмопары в памяти читателей «петербургской повести» (ср., впрочем, постоянное пушкинское обыгрывание обсценных мотивов и рифм в связи с петербургской мифологией), стала дополнительным импульсом для разнообразных словесных игр вокруг «европейской» темы – вплоть до фольклорной пародии «Зимнее утро»2 или стихотворения И. Иртеньева «Отвратительно, страшно, мохнато..»3.
Сюжет «наказания Европы» отмечен также в современных «кричалках» спартаковских болельщиков, восходящих к более архаичным постфольклорным текстам. На связь этих задорно-патриотических инвектив с высокой культурной традицией в свое время указал А.Д. Синявский:
Наиболее удачной в немудрящих этих куплетах представляется громкая отповедь (к сожалению, неудобочитаемая), адресованная иностранным державам <…>. Найдена универсальная формула дипломатического ответа на всевозможные каверзы, ультиматумы, и одновременно проясняется <… > проблема странной, загадочной миссии России между Востоком и Западом, между Азией и Европой. Об этом, мы знаем, писал в свое время Александр Блок в знаменитом стихотворении «Скифы», вуалируя наглую рифму поэтической инверсией:
Мы широко по дебрям и лесам
Перед Европою пригожей
Расступимся! Мы обернемся к вам
Своею азиатской рожей!..
Ну а тут без инверсий. Таинственное «двуединое», «срединное» положение России решено одним махом, одним скачком, которым берется этот философский барьер:
Я… японца в…
И… на всю Европу!
Сунетесь – и вас мы разобьем.
[Терц: 80]4
Второй (антонимический) тип развертывания сюжета, заложенного в рифменном клише, наиболее ярко реализован в стихотворении И.С. Тургенева «Когда монарх наш незабвенный…» (1855 или 1856):
Когда монарх наш незабвенный,
Великий воин и мудрец,
Весь край Европы просвещенной
На нас поднял с конца в конец, —
«Я не боюсь, – рекла Россия, —
Зане я <—> славна;
От Бонапарта, от Батыя
Меня спасала лишь она!
Напрасно сыпали удары
В нее и турки, и татары,
Французы, шведы, поляки, —
Она терпела мастерски!
И ныне вновь, прикрывшись <—>,
Как адамантовым щитом,
Вступлю я в бой со всей Европой —
И враг покроется стыдом!»
Рекла – и стала в позитуру,
Но та, чью крепкую натуру
Еще никто не мог пробрать, —
Увы и ах! – пустилась <—>!
Ее прошибла пуля злая,
В нее проникнул камуфлет…
Заголосила Русь святая
И отступила за Серёт.
Теперь мы в нем не ловим раков,
А <—> не в чести у нас…
Один лишь Тоггенбург <Аксаков>
С ее дыры не сводит глаз.
[Тургенев:385]
Россия здесь олицетворяется: вводится тема пространственной ориентации государственного тела (ср. высокую реализацию той же метафоры в одической русской поэзии XVIII века). Aversa становится атрибутом государственного тела, метонимически его подменяя. Русская история переосмысливается – это не череда побед, а история непрерывного телесного наказания, терпение иронически объявляется национальной доблестью; боевой позитурой оказывается довольно двусмысленное положение тела (ср. ниже намек на его обиходное именование: «теперь мы <.. > не ловим раков»). Этим обусловлено, по логике тургеневской сатиры, и позорное поражение России в Крымской войне: объект гордости («адамантовый щит») не выдерживает нового испытания, Европа «наказывает» Россию, aversa подвергается внешнему воздействию, а затем – и внутренней трансформации (камуфлет – подземный разрыв мины, не образующий воронки на поверхности земли). Видимо, не в последнюю очередь сюжетное развертывание клише здесь обусловлено паронимической аттракцией гидронима «Серет» (северный приток Дуная). Саркастический финал текста парадоксально описывает единственных, по Тургеневу, оставшихся поклонников дискредитированной части государственного тела – славянофилов – как русских европейцев (что намекает на ставший уже общим местом тезис о германском генезисе славянофильства); образ неизменного в своей платонической любви рыцаря Тоггенбурга, глядящего на окно возлюбленной, вновь возвращает нас к связи cuius и oculus.
Еще один, петербургский, пример – стихотворение Аполлона Григорьева «Прощание с Петербургом» (1846):
Прощай, холодный и бесстрастный,
Великолепный град рабов <… >
С твоей чиновнической…,
Которой славны, например,
И Калайдович, и Лакьер,
С твоей претензией – с Европой
Идти и в уровень стоять…
Будь проклят ты…!
[Григорьев: 67]
Этот текст представляет собой пару к стихотворению «Город» (1845/1846) – о чем позволяет говорить сюжетная и тематическая близость. Пара образована по типу «высокое – низкое»: в «Прощании…» темы разврата, холопства и гниения разрабатываются в «низком» регистре («падшая красота» «Города» превращается в «бордели», «ночь прозрачная» именуется «гнойно-ясной»; вплоть до трансформированной автоцитаты: «великолепный град» – «великолепный град рабов»).
Второй элемент рифменного клише в стихотворении Ап. Григорьева выступает в суженном значении: происходит метонимическая замена: Петербург – город усидчивых чиновников5.
Возможность характеристики России через второй компонент рифменного клише интерпретируется в текстах как признак ее «неправильности». Ср., например, анонимный текст «Богатырь-государь» (конец 1840-х – начало 1850-х годов), в котором описание экипировки русского солдата развенчивает военные амбиции России:
Занята голова,
Чтоб прошла бы молва
По Европе,
Как солдат твой дурак
Прицепляет тесак
К…
[ВРП: 731–732]
В этом примере особо показательно наличие в первом из процитированных стихов антонима к ключевому термину в рифменной позиции6.
Важной разновидностью сюжета является противопоставление России Европе по отношению к телесным наказаниям: в первой они возможны и широко практикуются – в отличие от последней (это противопоставление характеризует не реальную практику, а ментальный конструкт). При этом русская практика «сечения» иронически может объявляться национальной чертой, противопоставляемой европейскому вольномыслию; ср. в соединении с журнальной/литературной темой (о которой подробнее ниже) – в коллективных лицейских куплетах:
С позволения сказать,
Много в свете рифмодеев,
Всё ученых грамотеев,
Чтобы всякий вздор писать;
Но, в пример и страх Европы,
Многим можно б высечь <–>,
С позволения сказать.
[Пушкин: 1,310–311]
Очевидно, что в подцензурной литературе второй элемент клише вообще присутствовать не может. Однако «память» о рифменном клише сохраняется, причем не только в стихотворных текстах. В прозаических жанрах оно имплицитно присутствует на тематическом уровне, сложно реализуясь на уровне сюжетного развертывания. Так, в повести Гоголя «Невский проспект» упомянутый сюжет травестирован: телесное наказание русского дворянина осуществляют ремесленники, которые носят имена, отсылающие к немецкой культуре. В «Зимних заметках о летних впечатлениях» Достоевского переход от «Парижа» к «розгам» анаграммирует рифмопару семантически (а топоним «Париж» – частично анаграммирует обсценный член клише). «Заметки…» целиком посвящены теме «Россия – Европа». «Европейская» тема здесь выступает на фоне темы «отечественной». Причем, как представляется, автор использует многие из возможных сюжетных ходов, названных выше, что свидетельствует о рефлексии над обсуждаемой рифмопарой. Особенно существенна для «Заметок…» тема телесных наказаний как принадлежности русской жизни. Европеизация России (неправильная, с точки зрения повествователя) описывается как смена костюма, конкретнее – определенной его части, привешиваемой сзади: Фонвизин «таскал <… > всю жизнь на себе неизвестно зачем французский кафтан, пудру и шпажонку сзади, для означения рыцарского своего происхождения (которого у нас совсем не было) и для защиты своей личной чести в передней у Потемкина». Так вводится тема телесных наказаний – через описание «европейских» способов защиты личной чести, в России не действующих и потому абсурдных. Далее следуют прения с «милейшим спорщиком» о возможном «мирском приговоре за что-нибудь высечь» – механизм рассуждений вскрывается посредством введения «разоблачительных» реплик персонажей: «Вы про Париж хотели, да на розги съехали. Где ж тут Париж?» Ср. также: «Напяливали шелковые чулки, парики, привешивали шпажонки – вот и европеец. <… > На деле же все оставалось по-прежнему <… > расправлялись с своей дворней, так же патриархально обходились с семейством, так же драли на конюшне мелкопоместного соседа…» [Там же: 53,54,57]. Таким образом, тема телесных наказаний в тексте Достоевского представлена как непосредственно связанная с темой Европы – что позволяет нам истолковать нашу рифмопару как один из подтекстов третьей главы «Заметок…».
