17
В исторической литературе есть несколько версий, объясняющих Большой террор. Встречаются конспирологические, антисемитские, даже мистические. Ищут там, где не прятали. Между тем один из главных организаторов террора Вячеслав Михайлович Молотов все доходчиво объяснил: «…мы после революции рубили направо-налево, одержали победу, но остатки врагов разных направлений существовали, и перед лицом грозящей опасности фашистской агрессии они могли объединиться».
31 апреля Политбюро ЦК ВКП(б) утвердило подготовленный наркомом внутренних дел Николаем Ивановичем Ежовым приказ НКВД СССР № 00447 «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и других антисоветских элементов». Как пишут Н.Петров и М.Янсен, чекисты должны были «раз и навсегда покончить» с «антисоветскими элементами» и их «подлой подрывной работой против основ советского государства». В приказе говорилось о двух категориях преступников: к первой относились «наиболее враждебные элементы», этих надо было как можно быстрее арестовать и расстрелять. Остальных причисляли ко второй категории, их следовало отправить на пять – десять лет в лагеря. В областные и краевые отделы НКВД были спущены «лимиты» на аресты по первой и второй категориям, причем в ходе операции эти «лимиты» выросли, особенно по первой, «расстрельной» категории.
Но рациональный расчет обернулся непредсказуемыми, не просчитанными последствиями, которые лишили террор даже политического смысла. Много лет спустя Молотов будет настаивать: «Мы обязаны 37-му году тем, что у нас во время войны не было пятой колонны». Но верил ли он собственным словам? Пятая колонна в годы Великой Отечественной была огромна, причем многие враги народа (да хоть тот же Лев Гумилев) сражались против немцев, а, казалось бы, благонадежные, проверенные люди подняли оружие против СССР. Я уж не вспоминаю о повальном дезертирстве первых месяцев войны.
Есть такое понятие – «сталинский нарком». Так обычно называют не всякого наркома или министра тридцатых-пятидесятых годов, а только людей особого социально-психологического типа. Характерна для такого начальника необыкновенная работоспособность, жестокость, воля железная, природный ум, который позволял восполнить недостаток образования. Такими были Вячеслав Молотов, Лазарь Каганович, Вячеслав Малышев, Семен Тимошенко, Дмитрий Устинов и еще несколько человек. Последний настоящий «сталинский нарком», Николай Байбаков, умер в 2008 году, окруженный почетом и всеобщим уважением.
Авраамий Павлович станет министром и заместителем Председателя Совета министров уже после смерти Сталина, но его характер и стиль руководства лучше всего соответствовали этому идеалу «сталинского наркома».
«Зверь был отменный», — напишет о нем Солженицын, впрочем, детально не знавший биографии Завенягина. Зверь – пожалуй, но не злодей, не садист вроде Ежова, Фриновского или Гаранина, а талантливый организатор, хозяйственник. В марте 1941-го Завенягин уйдет на повышение, станет первым заместителем Берии, а с 1943-го под руководством Берии начнет курировать советский атомный проект. Он будет руководить поиском урановой руды, вербовкой немецких ученых-ядерщиков, строительством Арзамаса-16, Семипалатинского полигона, Обнинской АЭС (первой АЭС в мире), испытаниями ядерной бомбы и, по одной из версий, умрет от хронической лучевой болезни. Прах его замуруют в Кремлевской стене.
На блатном жаргоне у слова «чума» несколько значений: «кокаин», «проститутка» или «опустившаяся воровка» и, наконец, «неуравновешенный человек, готовый к совершению неожиданных поступков».
В 1966 году Быстролетов предложил свое «творческое наследие» – 5000 машинописных листов – на хранение в Государственную библиотеку имени Ленина, но сотрудники Ленинки, просмотрев рукописи, вернули их автору. Впрочем, Быстролетову вскоре удалось пристроить их в Отдел рукописей Публичной библиотеки. Рукописи у Быстролетова принял тот самый А.С.Мыльников, что так помог Пуниным в тяжбе за ахматовское наследство.
В начале девяностых часть этого необъятного сочинения опубликовали, но интерес к «мемуарам» неизвестного разведчика вскоре угас. В Российской государственной библиотеке я заказал одно из самых первых изданий Быстролетова – книгу 9 под названием «Пир бессмертных. Человечность». Тираж большой – 67 000, но у попавшего в мои руки экземпляра даже не были разрезаны страницы.
И повезло Быстролетову, что «Пир бессмертных» издали лишь после его смерти и что Гумилев в глаза не видел этого сочинения. Лев Николаевич, усвоивший в лагере кое-что из воровской системы ценностей («я ведь сам на три четверти блатной»), заставил бы автора горько пожалеть…
Николай Александрович принадлежал к той же категории ученых, что и Гумилев и, например, Чижевский или Гурвич. Идеи и открытия этих ученых подчас выглядят уж очень непривычно, странно. Коллеги не всегда их понимают, случается, подозревают в шарлатанстве, даже называют «псевдоучеными».
Чижевского еще при жизни многие серьезные ученые считали выдающимся естествоиспытателем, сравнивали с Леонардо да Винчи, выдвигали на соискание Нобелевской премии, называли его «одним из гениальных натуралистов всех времен и народов», а в 1939-м заочно избрали почетным президентом 1-го Международного биофизического конгресса. В то же время другие ученые ставили его не слишком высоко, считали в лучше случае «романтиком», а, например, М.М.Завадовский, выдающийся биолог, называл Чижевского «авантюристом» не только в диспутах с коллегами, но и, что гораздо хуже, в кабинете следователя НКВД.
Положение Козырева в научном мире было столь же неоднозначным. Он был довольно известным ученым, астрофизиком, но его идеи о вулканической активности на Луне и особенно о природе времени в науке встретили скептически. Тем более что Козыреву не удалось найти экспериментальные подтверждения своим гипотезам.
Норильск считался глубоким тылом, хотя война уже давно шла даже в советском Заполярье. В августе 1942-го, когда астрофизик Николай Козырев читал своим товарищам по лагерю Гумилеву, Штейну, Рейхману и «бывшим партийным работникам из Пензы» лекции о Космосе, Солнце и времени, немецкий тяжелый крейсер «Адмирал Шеер» и несколько подводных лодок проникли в Карское море – началась операция «Страна чудес». Немцы еще никогда не проникали так далеко – до западного побережья Таймыра. Под угрозой оказались Северный морской путь и слабо защищенные советские тыловые порты – Диксон и Амдерма. Беззащитный караван советских и британских танкеров и сухогрузов, обнаруженный было немцами в Карском море, перехватить не удалось. Добычей немецкого рейдера стал только плохо вооруженный ледокол «Александр Сибиряков»: 25 августа советский корабль погиб в неравном бою, не спустив флага. Диксон был последней возможностью хоть как-то оправдать операцию «Страна чудес». Сопротивления не ожидалось. Реальный урон бронированному «Адмиралу Шееру» могла нанести только батарея № 569 – пара 152-миллиметровых орудий, спешно замаскированных в прибрежных скалах. Опытные и умелые немецкие моряки должны были легко расправиться с батареей и советскими судами. Но бой выиграли советские артиллеристы: огонь двух почти беззащитных пушек заставил немецкий рейдер после нескольких атак поставить дымовую завесу и уйти в море. Слухи об этих событиях достигли и Норильлага, о чем мы можем прочесть в воспоминаниях Гумилева.
В кружке учеников и друзей Гумилева до сих пор живет легенда о поездке Льва Гумилева в Прагу летом или осенью 1945-го. Эта легенда перекочевала в книгу Татьяны Фроловской «Евразийский Лев», где приобрела и вовсе фантастическое содержание: «Он прибыл сюда не за туристическими впечатлениями. Пренебрегая опасностями и навлекая на себя пристальное внимание спецслужб, он пытается разыскать великих евразийцев: Г.В.Вернадского – сына В.И.Вернадского – и П.Н.Савицкого».
На самом деле представление Гумилева о евразийстве в те времена было весьма туманным. Как бы он собирался найти Савицкого в Праге, не зная адреса, не имея даже самых приблизительных сведений об этом человеке? Все знания Гумилева о Савицком тогда ограничивались одной-единственной статьей 1928 года. Наконец, кто бы мог отпустить рядового Гумилева в такое путешествие? Командование части могло наградить Гумилева новым обмундированием, могло освободить его от нарядов (и действительно наградило и освободило), но никак не туристической поездкой. Легенда о пражской поездке не только противоречит логике и здравому смыслу, но и совершенно не подтверждается источниками. В августе 1966-го Лев Николаевич и в самом деле приедет в Прагу. О своих впечатлениях он напишет Василию Абросову и Оресту Высотскому. Он будет сравнивать Прагу 1966-го с Ленинградом 1929-го. Если бы Гумилев побывал в Праге еще в 1945-м, он, конечно, не мог бы не сравнить Прагу с Прагой, 1945-й с 1966-м. Но ничего подобного в письмах Гумилева нет.
