Хорошо работается здесь, на высоте, и не мешает ему обычная суета пьющих. В синюю пыль уплывает солнце. Ровный ветер пустыни сушит лицо, и не достигает сюда даже запах отхожих мест, невыносимый в мервскую жару.
Все ярче "костер греха". Начинают уже корежиться в бесцветном пламени ожившие ветви саксаула. Лучники из свободного туркменского войска пьют молча. Огонь им ни к чему, а когда понадобится женщина, они уходят на айван и вскоре возвращаются. Один из них, десятник-онбаши с рассеченным лбом, достает из тряпок дутар.
Долго, однообразно бьют пальцы по струнам, на не слышно звона. Из высушенных жил струны, и в ровную скупую линию укладываются звуки. Особенная дробь костяшек устанавливает неистовый такт. Лишь изредка меняется нота, словно язык пламени вырывается вдруг в сторону.
Все обнажено, и нет в этой музыке манящей персидской симметрии. Знакомый далекий гул слышится время от времени. Мерно качаются головы у туркмен, и глаза их закрыты. Рядом с ним Рей качает головой. И себя он ловит на том же...
Тоскующий крик вырывается вдруг из сдавленного горла музыканта-бахши. Бесконечно исходит он откуда-то из неопознанных глубин, потом начинает прерываться, словно не может слабая плоть удержать в себе сразу все страдание мира. Искры костра взметаются в угасшее небо, мучительно изламываются раскаленные корни, жаждая освобождения. Бурными толчками, сама себя обгоняя, несется мелодия, и опять долгий, непрерывный вопль...
Бессмысленны для этой музыки обычные исчисления, которые в старом трактате его "Китаб ал-мусик". Здесь тоже относительны величины и сходятся параллельные линии. Так люди пели некогда и так они когда-нибудь будут петь. Давно ускакали туркмены к своим шатрам у реки, а крик утерянной человеческой воли продолжает наполнять землю...
Из руки у Рей выпадает выцветшая хламида старца мобеда, которую штопает она кривой медной иглой. Испуг у нее в глазах. Никого нет там, куда она смотрит, кроме молодого садовника-шагирда из Исфагана. Тот стоит у входа и ищет кого-то взглядом.
IV. ОТКРОВЕНИЕ ШАГИРДА
С горы побежал он во тьму, и сыплются камни из-под ног. Пламя все еще пляшет в глазах, а в углу двора рядом со считающим звезды имамом сидит женщина, которую видел он в другом мире. Она шьет при огне большой медной иглой, и волосы золотятся у ней под рукой...
Вокруг он ходил эти дни, и сегодня пришел к гябрам. Значит, все правильно говорил большегубый фидаи, а женщин в горы привозили для них из обычных "приютов греха" в Исфагане. К чему же это, если несомненна правда?
Некоего разносчика кувшинов встретил вчера он на базаре. Их заказывают люди у устада-горшечника, а ученик несет по городу. Знакомо выдавалась губа у встреченного, и незаметно мигнул тот ему. Нельзя узнавать им друг друга в мире, так что дальше пошел по базару Большегубый. Раскачивались на длинной жерди подвязанные соломой горшки и кувшины, мягко стукаясь при каждом его шаге...
-- Что дороже вечности?..
-- Тайна!
Даи-худжжат смотрит в глаза, и нельзя ему скрывать свои мысли от учителя. О спасительном хлебе говорит он, протянутом ему некогда. А сейчас этот человек означает дьявола в мире. Но не это смущает его. Дурное чувство овладело им в саду, потому что именно из-за этого хлеба хотел он убить...
Пламя светильника чуть колеблется от их дыхания. Устад разъясняет, что не нужно спешить. Благое дело -- приблизиться к Гонителю, и ничто так не к месту здесь, как кусок хлеба, полученный некогда из его руки. Благодарности ждет одаривший, а потому сердце его всегда расположено к тому, кому оказано благодеяние.
И вовсе не от полученного когда-то хлеба посетило его желание убийства, ибо неестественно такое для человека. Душа людская так устроена, что помнит родство, не забывает обиду и открывается навстречу добру и ласке. Однако разум всегда выше души с ее страстями, и этим отличается человек от скота и зверя. Не чувство толкнуло его руку с кетменем, а высокий разум, осудивший врага правды. Но подождать следует с этим, пока не будет дан ему знак...
Дословно пересказывает затем он устаду заученное. Поход готовится против горных крепостей, где утвердилась правда. Не только отсюда, но из Нишапура, Серах-са, Абиверда, Нисы и Гургана в один и тот же день выступит войско. Говорят, что все это для сопровождения султана в Багдад, но зачем тогда придается ему полный боевой обоз? Из Мерва уже отправлены слонами двадцать орудий-манджаников для метания нефти, а в Рее строят перевозные тараны и диварканы -- разрушители стен. Все вокруг, на Востоке и Западе, покорилось сельджукам, и мир у них сейчас с румийским кайсаром. Зато бессильны они противостоять учению, а каждьш день все новые люди примыкают к нему. Чтобы запугать людей, новую невиданную машину для разрушения городов строят по указанию гонителя. Знаменитый мастер из иудеев рав Евсей занят этим, и никого не допускают туда... Устад кивает головой, когда заканчивает он говорить, и сообщает ответ для некоего тайного человека из султанского дома. Известно уже все в горах. В самом скором времени прибывает оттуда высокий дай, надежда учения и правая рука сайида-на. И тогда решено будет, как поступить с этим дальше.
Он уже хочет идти, но даи-худжжат спокойным жестом останавливает его:
-- Чего не рассказал ты мне, рафик?
Вздрагивает он, как пойманный на нечистом, и опускает глаза. Потом переводит дыхание и говорит все о той женщине, что была с ним в другом мире. Здесь он увидел ее сегодня, среди гябров, и не знает, что подумать об этом. Устад молчит, глядя куда-то мимо него. Тогда сам он заглядывает в глаза учителя и видит в них печаль.
* ГЛАВА ШЕСТАЯ *
I. ВАЗИР
О казнях, хатибах, мухтасибе и успешности их дел... О раэузнавании о делах амиля, казня, шихне, рапса и условиях управления...
О разузтвании и осведомлении о делах веры и тому подобном... государю следует изучать дела веры, исполнять обычаи веры, чтить сунну учения пророка, а также чтить вероучителей, давая им хорошее жалованье из государственной казны-- бейт-ал-мал... Благодаря этому пороки, прихоти и ересь исчезнут из его государства, пресечется сама основа зла и беспокойства, укрепится положение правильных людей и искоренены будут смутьяны...
Торопиться надо с написанием книги, так как определено уже число для выступления войска. Дело всей его жизни здесь, и с весны готовил он поход на дейлемских батинитов. Как только может, противится этому Абу-л-Ганаим, понимающий свою ущербность. Коль состоится поход, то быть новому вазиру лишь свидетелем при том.
На все пойдет Абу-л-Ганаим, чтобы отговорить султана от похода, и есть уже сообщение, что от батинитов приезжали к нему люди. Эмирам и военачальникам-сю-баши гулянием в горы видится предстоящее. Но укрепились дейлемские батиниты, множатся их приверженцы, и семнадцать крепостей уже у них. Жители там в горах родом от тех, кто бежал при арийских царях после разгрома злокозненного Маздака. Был сей Маздак тоже из умствующих мобедов-огнепоклонников и пожелал всех уравнять в Эраншахре: благородных и низких, умных и глупых, праведных и неправедных. Тридцать лет длилось противозаконное правление маздакитов, так что развалилось от них государство. А когда наконец ногами вверх закопал их в землю справедливый Ануширван, то с женой Маздака, по имени Хурраме, убежали в горы уцелевшие маздакиты. Что ни век -- беспокойство из Дейлема для государства, и до сих пор носят там хурре-миты красные одежды. Ныне исповедующие учение-ба-тин исмаилиты из них, и один это мерзкий корень...
----
Сиасет-намэ, с. 44, 49, 61.
Так что дорого время, и о казиях, хатибах, мухтасибе или о делах амиля и шихне с раисом много писать ни к чему. Понятна их служба, а также необходимость контроля за их действиями. Важны лишь примеры, и тут достаточно рассказать о правосудии царей Эраншахра. В "Ден-намаке" говорится, что надлежит государю слезать с трона на то время, когда разбирается в суде на него жалоба. Судья без пристрастия определит, как положено по закону, и, коль оплошал государь, взыщет с него, как со всякого. Если же выяснится, что сам жалобщик имеет ложные притязания к властям, то положить его под слона, чтобы неповадно было прочим выискивать пороки в своем царе и государстве.
И все другие разъяснения, коих пять тысяч в этой книге, проникнуты такой же мудростью и пониманием отношений меж государством и рабами его. Впрочем, у любого из людей и мысли не должно явиться, что можно судиться с государством. Но обязана быть особая книга установлении, и там пусть будет золотыми буквами записано, что возможно такое.
О самом суде, коль он происходит, не следует оповещать многих людей, особенно когда дело идет о мятеже или измене. Если каждый день станут люди свободно слушать про это, то возникнет сомнение и неуверенность. К тому же и судья почувствует себя стесненным...
Однако важнее всего этого вера в государстве. От первых земных царств свидетельствует история мира, что невозможна власть без веры. Коль просто принуждать людей ко всякому, не указывая им на некую высшую цель, то вправе будет каждый избегать ярма. Но если говорить ежечасно, что их вера правая и лишь для ее утверждения делается все, то нет границ для правителя.
