- Издевки над прессой к добру не приводят, - сказал спецкор и лучезарно улыбнулся. Если бы он рассердился, то не миновать бы ему тогда острых и злых подъелдыкиваний: Сарнов не любил прессу.
- Послушайте, - спросил Струмилин, - а вы не знаете, кто из ребят написал в молодежной газете репортаж "Пять часов на льдине"?
- Не знаю, право... А что?
- Да нет, ничего, просто очень нечестный этот журналист. Тот, кто писал репортаж.
- Почему?
- Он летчика под монастырь подвел. Написал для саморекламы, что его вроде бы не брали на льдину - на такую, куда мы сейчас летим, - так он перед полетом забрался в самолет, спрятался там в пустую бочку и таким образом пробрался на лед.
- Я оправдываю его как журналиста.
- Володя, - попросил Струмилин Сарнова, - откройте, пожалуйста, люк...
- Что, выбросим прессу в седые волны Ледовитого океана?
- Я думаю, что пришло время.
- Ой, не надо, - попросил Дубровецкий, - приношу официальное извинение.
- То-то! Во-первых, на лед никто и никогда пустых бочек не возит. Пустые бочки берут со льда. Во-вторых, пилот сам пригласил этого подонка с собой и вез его в комфортабельной кабине. А с пилота потом спрашивали: как, мол, это так? Почему у вас в самолете летают зайцы? Выговор он заработал. А журналист - славу. Пусть он только никогда не появляется в Арктике, этот писака: если встретите - передайте.
- Меня душит гнев, - сказал Дубровецкий. - Картошка готова.
- Только не умирайте от удушья и режьте сало на мелкие кусочки. Придет Пьянков и поставит все это тушить на плитку.
Богачев сказал вошедшему Струмилину:
- Павел Иванович, ветер очень сильный, в бок бьет. Скорость упала. Может, прибавим оборотов?
- Снова торопитесь? Куда теперь, нельзя ли полюбопытствовать?
Богачев улыбнулся и ничего не ответил.
- Смешной корреспондент, - сказал Пьянков. - Спрашивает меня, почему к островам мы летели дольше на час, чем от островов сюда. А я ему говорю: "Так острова Смирения наверху, ближе к полюсу, мы к ним наверх забирались, а обратно мы точно с горки спускаемся. Как на глобусе". Записал себе в книжку, а я, чтоб не засмеяться, - сюда.
Струмилин сказал:
- Не надо этого делать. Парень он молодой, напортачит - и прощай журналистика.
- А что же он глупостям верит?
- Не глупостям верит. Он вам верит, Володя.
- Я - Пьянков, человек веселый.
- Вот и пойдите к нему, веселый человек Пьянков, и скажите, что пошутили. Прессу надо любить: это самые хорошие ребята, поверьте мне.
Струмилин поудобнее устроился в кресле, надел большие синие очки и натянул на руки тонкие кожаные перчатки. Когда предстояла трудная посадка - а первая посадка на дрейфующий лед всегда очень трудна, - Струмилин надевал тонкие кожаные перчатки, чтобы еще острее чувствовать штурвал.
Вошел Владимир Морозов. Он сел на место Пьянкова, между Струмилиным и Богачевым, закурил и сказал:
- Через полчаса должны прийти на место.
- Через двадцать семь минут, - заметил Аветисян.
- Ого...
- "Не ого", а точность...
- Точность - вежливость королей.
- И анкетное данное штурманов?..
- Лед плохой, - задумчиво сказал Морозов.
Струмилин заглянул под самолет: лед был действительно очень плохой весь в застругах, разводьях и сильно торосистый.
"Я ничего, ничего не помню, - думал Богачев. - Я не помню, как она была одета, и не помню, о чем мы говорили. Я не знаю, сколько времени мы пробыли вместе: час или сутки. Я только помню музыку. Наверное, когда любишь, всегда слышишь музыку".
Богачев закрыл глаза, чтобы лучше увидеть Женю. И он сразу же увидел ее. Он увидел близко-близко ее глаза. Ему даже стало страшно из-за того, что он увидел ее глаза так близко. На левой щеке у Жени были три маленькие родинки. Они образовывали треугольник: точный, как в учебнике геометрии. А потом он увидел ее губы и почувствовал их; ему стало еще страшнее из-за того, что он почувствовал ее губы как наяву.
Богачев быстро открыл глаза и сразу же увидел на себе взгляд Струмилина.
- Ты что?
Богачев шумно вздохнул. Струмилин еще мгновение смотрел на него, пристально и строго, а потом, улыбнувшись, сказал:
- Пойди позови журналиста, пусть посмотрит из кабины, как садятся на лед, а потом подстроишься ко мне.
"Арктика есть Арктика. Погода здесь норовиста и капризна, подобно характеру трафаретной недотроги из советских комедий. Но если норовистость красавиц - досужий плод фантазии писателей, то капризы здешней погоды истинная реальность, против которой, как говорится, не попрешь.
Утром небосклон был по-кентовски поразителен: понизу красный, посредине голубой, стылый, прозрачный, а сверху придавленный густым фиолетом. Но к вечеру подул ветер, заиграла пурга этак метров на тридцать в секунду, и скрылось все в непроглядной белой пелене. И идут сюда, к нам в Тикси, тревожные вести: и мыс Челюскин закрылся, и Птичий закрылся, и Темп тоже.
Вот и сейчас руководитель группы по установке радиовех на дрейфующих льдах Владимир Морозов, и ведущий инженер Сарнов, и командир корабля Струмилин, хотя и пытаются вести со мной сдержанно-светский разговор, но тем не менее я вижу, что им не до меня. С утра до вечера они совещаются о том, как можно поскорее уйти с материка на лед. И я перебираюсь в соседнюю комнату, где члены экипажа и участники экспедиции коротают время за книгами, шахматами и картами. О книгах со мной не говорят, справедливо полагая, что "в доме повешенного не говорят о веревке", хотя журналистика, на мой взгляд, все-таки дальняя родственница литературы, а не родная сестра, как это принято утверждать; всякий человек с мандатом столичного корреспондента принимается здесь как чрезвычайный и полномочный посол Союза писателей СССР. Поэтому количество шишек чуть больше того, чем я, может быть, и заслуживаю.
Здесь я познакомился и подружился с членами струмилинского экипажа: Броком, Аветисяном и Пьянковым. Второй пилот Павел Богачев лежал в изоляторе с жесточайшей ангиной, и Струмилин не рекомендовал мне беспокоить его. Подружился я и с Геной Вороновым и его товарищами из экспедиции Морозова. Славные ребята, чуточку играющие в ремарковский скепсис, они по-юношески влюблены в Арктику, настоящую литературу и французских импрессионистов...
"Под крылом самолета", так же как и "мне довелось" - эти выражения должны быть запрещены по закону в нашей журналистике из-за их штампованной затасканности. Но тем не менее без первого оборота мне никак не обойтись, потому что вот уже пять часов подряд под крылом нашего самолета проплывает пасьянс из битых льдин.
Разгадать этот пасьянс куда сложнее, чем красочную чертовщину бубновых королей и пиковых дам. И помогают разгадывать тайну дрейфа хитрые приборы, именуемые ДАРМСами. Что это такое? Это - дрейфующая автоматическая радиометеорологическая станция. ДАРМС - слово резкое, как апперкот, и емкое, как вдох боксера. В недоступных точках Ледовитого океана ДАРМС фиксирует температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра и направление дрейфа льдов. Из этого конспективного перечисления становится ясно, сколь важны для мировой науки ДАРМСы. Как их устанавливают в центре Арктики на льду океана? Об этом и пойдет речь в моем репортаже. Тот, кому Ледовитый океан представляется безбрежным ледяным полем, заблуждается, и заблуждается очень глубоко. Здесь, в Арктике, только у берегов встречается монолитный, могучий лед. Мы пролетели всего полчаса, и вдоль по горизонту показалась тонкая голубая полоска, будто душное рассветное марево в жарких ставропольских степях. Эта голубая полоска надвигалась на нас все ближе и ближе.
- Ну вот, - сказал мне Герой Советского Союза Струмилин, - вы видите дрейфующий лед.
Дрейфующие льды представлялись мне громадой белых айсбергов, знакомых с детства по переводным картинкам и учебникам географии. На поверку дрейфующие льды оказываются совсем иными. Нет айсбергов, нет гипертрофированной масштабности, нет холодной толщи льда. Есть синяя спокойная вода, есть голубой прозрачной ледок, есть разводья, в которых волны замерзли, да так и остановились белыми пенными гребешками. Вот вам воплощение мечты любого мариниста: сиди себе, пиши пенный океан, он и не шелохнется.
- Здесь мы должны ставить ДАРМС, - говорит Морозов.
- Где?
- Здесь, - спокойно отвечает он. - Поищем льдинку и сядем.
И мы начинаем искать льдинку. Ведет самолет Павел Богачев. Струмилин сидит рядом, полирует ногти и рассказывает смешные истории про охоту. Струмилин рассказывает веселые истории, беззаботно полирует ногти, но глаз у него острый, цепкий, все замечающий: и качество льда, и ширину разводий, и "ювелирную" работу Богачева - молодого, но очень талантливого пилота.
Мы ходим кругами, отыскивая льдину, десять, двадцать, сорок минут.
Наконец Морозов говорит:
- Вроде бы вон та льдинка ничего, а?
- Пожалуй, - соглашается Струмилин, а Богачев ничего не говорит. Он просто бросает машину вниз, и мы идем вдоль по льдине "на брюхе", метрах в десяти надо льдом. Мы утюжим эту льдину раз пять. В руках у Морозова секундомер, он рассчитывает вместе с летчиками, хватит ли места для посадки. Струмилин и Богачев приникли к стеклам: надо все видеть сейчас, все до самой мелочи - нет ли больших заструг, трещин или сугробов. А это можно выяснить, проутюжив льдину раз пять или шесть подряд. Все можно увидеть, только нельзя точно узнать глубину льда, только нельзя быть до конца уверенным в том, что лед выдержит тяжелую машину.
