- Нельзя, бабушка, теперь все правительству принадлежит, не нам, все на счету. Коли прикажешь насыпать чего или сама возьмешь, как бы в тюрьму не угодить!
- Не пойму я. Ну как же так? Какую же они имеют праву вашим добром распоряжаться? Ну, как же жить-то теперича, коли все отняли? А ты не торгуйся больно-то, - обратилась она к невестке, - прибавь фунтик, кабы господам не крайность, неужели ж они стали бы старым барахлом торговать!
Мы ехали домой сытые и довольные. В ногах стояли мешки, наполненные мукой, картошкой и гречневой крупой, и я то и дело ногой ощупывала большой кусок соленого сала, плотно лежавшего под ногами.
«Только бы до Москвы довезти, - думала я, - почти на всю зиму хватит».
- Чего толкаетесь, барыня?
- Я не толкаюсь, ноги устали стоять...
- Топочет ногами, как кобыла. Аль тебе не нравится в товарном ездить? Тебе бы, барыня, в комиссарском вагоне ездить, коли этот не нравится!
- Голубушка моя бедная, - прошептала мне молодая женщина, - уморилась ты, видно, не привышная. Слушай, я тебя научу. Ты не стой на ногах-то все время, дай им отдохнуть, подожми их. Не бойся, не упадешь...
Я послушалась, поджала ноги и повисла на плечах соседей. За несколько минут ноги отдохнули. Таким образом я могла простоять двадцать и больше часов, когда приходилось ездить из Ясной Поляны в Москву.
Товарные вагоны не чистились. В них возили и людей, и скотину. Ноги утопали в жидком навозе. Поезд часто останавливался даже на самых маленьких станциях, иногда останавливался в лесу - не хватало топлива. В таких случаях выгоняли пассажиров из вагонов и заставляли собирать дрова.
Один раз, когда я ехала из Ясной Поляны в Москву, я влезла в товарный вагон. К моему удивлению, в вагоне было просторно. Можно было сидеть на полу и даже вытянуть ноги. Пассажиры мне показались какими-то странными. Некоторые лежали на полу и стонали, другие что-то быстро и бессмысленно бормотали, как в бреду.
И я поняла. Это были тифозные больные. Их отправили откуда-то с юга в Москву. Но они были одни, с ними не было ни доктора, ни сестры, ни даже санитара.
Я хотела вылезти на следующей станции, но подумала о том, как ужасно было бы снова ломиться с толпой в грязные, тесные вагоны, и раздумала. Авось, Господь поможет...
Иногда, особенно летом, в товарных вагонах было легче путешествовать.
Лето, ночь. Каким-то образом я залезла в открытый вагон, нагруженный каменным углем.
Тепло и сидеть на угле удобно. А что грязно - не беда. Приеду домой отмоюсь.
Я везла муку, и только это меня волновало. На станции Лаптево всегда свирепствовал реквизиционный отряд, отнимал продовольствие. А если отнимут муку, придется в Москве на полфунте хлеба в день сидеть, да и тот пополам с мякиной.
Мои товарищи пассажиры также волновались. Некоторые из них разрывали ямы в угле и прятали туда мешки с мукой.
Я чувствовала страшную усталость, да и противно было прятать, скрывать: что будет, то будет. Тяжелые вагоны катились, погромыхивая колесами, но вдруг поезд замедлил ход, застучали друг о друга буфера, заскрипели колеса, и поезд остановился.
- Вон они, дьяволы, у третьего вагона... так и есть, отряд, - шептали кругом.
Не успели мы оглянуться, как солдаты в остроконечных шапках, волоча по земле винтовки, подходили к нашему вагону.
Молча, с нескрываемой злобой они принялись штыками раскапывать уголь и вытаскивать мешки с крупой и мукой.
Кричали мужчины, женщины плакали, ничего не помогало: солдаты безжалостно кидали мешки на платформу. Люди бежали за солдатами, все еще надеясь получить свое добро обратно.
- Христа ради, товарищи, отдайте мне мой хлеб! Больная жена, дети у меня в Серпухове, две недели за хлебом проездил. Погляди на меня - замучился, обносился, отощал, обовшивел весь. Думал - приеду, хоть семью от голодной смерти спасу... Сжальтесь, товарищи!..
- Свиньи, собаки проклятые! Сатанинское отродье! - кричал другой. Разорили, сволочи!
- Но помните, не пройдет вам это даром! Не избежать вам суда Господня! Скоты бездушные!..
- Аль в тюрьму захотел?! - гаркнул на него солдат. - Сейчас арестую.
Я сидела на своем мешке с мукой и наблюдала. Чемодан и другой мешок лежали возле меня. Солдат штыком стал разрывать уголь вокруг меня.
- Не трудитесь, товарищ, - говорю, - я ничего не прятала, здесь все.
- Что везете, гражданка?
- Муку, крупу, картошку и сало.
- На продажу?
- Нет, для себя.
- А ну ее к черту! - обругал солдат неизвестно кого и отвернулся. Я была спасена. Правда, были еще реквизиционные отряды в Москве, в центральном багажном отделении, но пассажиры надеялись, что поезд остановится, не доезжая до Москвы.
Я безумно устала, клонило ко сну. Я достала из чемодана несколько копий «Известий», которыми были переложены мои вещи, расстелила их на уголь, подложила мешок с мукой под голову и крепко заснула. Когда я проснулась, было уже утро. Я вынула из сумки маленькое зеркало, чтобы пригладить волосы. О, ужас, руки, лицо были черные, как у трубочиста. Но это было не важно, важно было то, что мы подъезжали к Москве.
Ночь. В квартире холод. Надымила проклятая «лилипутка». Немалым усилием заставила себя умыться на ночь: в ванной комнате не больше двух градусов тепла, может быть, и мороз...
Я в постели. Тяжело от одеял: шерстяных, ватных, байковых - всяких. Сверх всего наваливаю еще завезенную из деревни чуйку. По телу начинает разливаться благодатное тепло, только ноги холодные, как лед.
Я вытягиваю руки из-под тяжести своих покрывал, тушу свет и почти в ту же секунду засыпаю.
Бум! Бум! Бац. Я в ужасе просыпаюсь. Что это? - Дверь парадного сотрясается от ударов. Звонка, разумеется, у меня нет, их сейчас нет ни в одной порядочной квартире.
- Отоприте! Эй! Отоприте, вам говорят! - слышатся возбужденные голоса.
Блаженное тепло нарушено. Внутри опять задрожало, не то от холода, не то еще от чего-то.
- Отпирайте же скорей! Это я - председатель домкома!
- Сейчас!
Привычным движением ноги сразу попадаю в валенки, на ходу натягиваю на себя халат, второй рукав вывернулся и никак не хочет надеваться.
- Черт! Черт! Черт возьми!
Я не знаю, кого я ругаю - рукав, холод, тех, кто в такой поздний час ломится в дверь.
- Кто это? Что вам от меня надо? Ведь уже двенадцать!
- Обыск! - И председатель домкома с поднятым воротником пальто, ежась и часто мигая, втискивается в переднюю.
- Ордер есть? - спрашиваю у кожаных курток, сразу заполнивших маленькую переднюю.
- Есть!.. - Председатель старается не смотреть на меня.
Ордер не только на обыск, но и на арест. И вот я стою в темном переулке с наскоро собранным чемоданом. Тихо, кругом ни души. Молча суетятся вокруг автомобиля кожаные куртки, резко и гулко рычит машина.
- Ну, полезайте, что ли!
Я невольно дергаюсь в сторону, оглядываюсь. Знакомое чувство ужаса охватывает меня. Дрожь передается в колени, в нижнюю челюсть, стучат зубы... Вспоминается обстрел на фронте. Тоже бежать было некуда; спасение одно: скорее вызвать в душе то, что помогало тогда. Только оно одно может унять толчки сердца, ломающую все тело дрожь! И пока машина мчится по пустым улицам к Лубянке, мысли со страшной быстротой проносятся в голове, и не знаю, от быстрого ли движения или оттого, что удалось вызвать то самое чувство, которое, как броня, защищает от страха тюрьмы, смерти, я успокаиваюсь. Меня впихивают в камеру, щелкает за мной затвор, я нащупываю в полутемноте жесткие нары, ложусь и засыпаю как убитая.
- Гражданка, вставайте умываться! Кипяток принесли!
Открываю глаза. В камере с окном, загороженным соседней стеной, почти так же темно, как ночью. Рядом со мной, сидя с ногами на койке, тяжело дыша и охая, что-то искала в корзине полная пожилая женщина; в другом углу весело щебетали три очень похожие друг на друга молодые, со светлыми волосами девушки.
- Латышки, - шепнула мне полная женщина, - за спекуляцию попали.
- А вы за что?
Она подозрительно посмотрела на меня.
- Да сама не знаю... такое дело вышло, ну да это долго рассказывать...
Но она была болтлива, и желание поделиться с кем-нибудь своим горем распирало ее.
Сначала она косилась на латышек, старалась говорить шепотом, но они не обращали на нас внимания и болтали по-своему, должно быть, о драгоценностях, которыми спекулировали, так как беспрестанно слышалось слово «карат».
- Чекистки, - снова шепнула мне соседка, - они скоро выпорхнут отсюда.
К вечеру я знала всю ее историю. Ее муж полковник. Он ушел с белыми на юг. Она жила в Москве с падчерицей и сыном 15-ти лет. Жила плохо, кое-как перебиваясь, продавая последние вещи. Долгое время не знала, жив ли муж, но вдруг, месяц тому назад, приехал военный с фронта и привез ей письмо: полковник жив, здоров, радуется, что может прислать о себе весть, надеется на лучшее будушее.
