Отказ националистов смириться с унизительным будущим, которое готовили Турции создатели Севрского договора, стал более драматичным и продолжительным отражением той самой решимости, которая в 1913 году заставила османскую армию, несмотря на все трудности, отвоевать Эдирне. Севр до сих пор отбрасывает свою зловещую тень на Турцию, где уже давно опасаются того, что иноземные враги и предатели внутри Турции могут снова попытаться разделить страну, которую защищали с таким упорством и заплатили за это такую высокую цену. На отношение некоторых слоев турецкого общества к возможности вступления в Европейский союз также оказывает влияние призрак Севра, а намерения европейцев подвергаются самому тщательному анализу, с целью выявить в них признаки двуличия.
3 марта 1924 года, через полгода после провозглашения Турецкой Республики, Великое национальное собрание проголосовало за отмену халифата и распорядилось отправить османскую династию (в общей сложности около 120 ее представителей) в изгнание. Это решение раскололо Национальное собрание, поскольку некоторые из его членов продолжали относиться к халифу с почтением и их не устраивали те методы, с помощью которых фракция во главе с Мустафой Кемалем добилась провозглашения конституции. Отмена халифата испортила отношения между такими решительными националистами, как сам Мустафа Кемаль и представителями умеренного крыла, такими как Рауф (Орбей) и Казим Карабекир. И тот и другой нанесли визит халифу Абдул-Меджиду незадолго до отмены халифата, ставшей лишь самым заметным, но не единственным проявлением усилившегося автократизма, с помощью которого Мустафа Кемаль и коллеги, которым он более всего доверял, управляли Национальным собранием.
Отклики на отмену халифата пришли из всех регионов мусульманского мира, в том числе из Индии, Египта и Дальнего Востока. Индийские мусульмане были самой многочисленной группой, выразившей свой гнев. Более радикальные из турецких националистов сочли такую реакцию иностранным вмешательством во внутренние дела. Сделанное Мустафе Кемалю предложение принять титул халифа не нашло никакого отклика, и в качестве возможных кандидатов были выдвинуты другие фигуры, такие как имам Йемена и король Афганистана. Низложенный и изгнанный в Швейцарию Абдул-Меджид использовал свой титул халифа для того, чтобы пригласить исламских лидеров на съезд, который так и не состоялся, но этот опрометчивый поступок Абдул-Меджида вызвал серьезное осуждение в Турции. Преданность большинства мусульман своей религии и халифу была искренней, и отмена халифата сразу же лишила граждан новой республики привычного объекта приложения своей лояльности. Это произошло как раз в то время, когда неприязнь Национального собрания к любым проявлениям религиозности углубляла чувство отчужденности, которое у простых мусульман вызвал исходивший из Анкары проект радикальной модернизации, воспринимаемой ими как вестернизация. В действительности первоначально проект модернизации Турции (как и проект реформирования Османской империи) принадлежал элитной группе, с которой многие люди едва ли могли себя отождествлять. Им ничего не стоило взять и просто выразить свое негодование этим проектом, и это несмотря на признание ими того, что они снова обрели безопасную родину.
Травма, нанесенная поражением в Балканских войнах, убедила турок в том, что они должны отстоять Анатолию любой ценой или умереть. Такой императив имел далеко идущие демографические последствия. Так, земли, не по своей воле покинутые армянами Анатолии, были заселены беженцами-мусульманами с Балкан, которые сами всего лишились. Обмен беженцами между Грецией и Турцией, имевший место после заключения Лозаннского договора, стал последней фазой исхода мусульман из бывших османских территорий, которые теперь находились в руках христианских национальных государств или, как в случае с Советским Союзом, откровенно атеистических. К 1923 году численность населения территорий оставшихся от Османской империи (т. е. Турецкой Республики) не превышала 13 млн человек, из которых 98 процентов были мусульманами. Перед Первой мировой войной население на 80 процентов было мусульманским. С исчезновением христианских общин, значительная часть которых проживала в городах, доля сельского населения страны увеличилась: если перед войной, доля жителей городов с населением более 10 000 человек сотавляла 25 процентов от общей численности, то после войны этот показатель снизился до 17 процентов.
Официальные данные переписей, проведенных в Османской империи и Турецкой Республике, указывают на то, что в период между 1900 и 1927 годами в основных городах происходило резкое падение численности немусульманского населения. Самыми поразительными являются статистические данные о положении дел в Эрзуруме, который одно время был местом проживания многих армян. Там доля немусульман снизилась с 32 процентов от общей численности населения города до 0,1 процента. В Сивасе этот показатель упал с 33 до 5 процентов. В Трабзоне, где всегда проживало много греков, численность немусульман снизилась с 43 до 1 процента. С 1900 по 1927 год доля немусульманского населения Измира сократилось с 62 до 14 процентов В Стамбуле не было столь резкого падения: доля немусульманского населения, которая в 1900 году составляла 56 процентов, к 1927 году снизилась до 35 процентов. Вполне очевидно, что созданная националистами республика сумела отомстить османским армянам и грекам, которые вероломно предали своих мусульманских соотечественников.
Хотя мусульманское большинство Турции включало в себя довольно многочисленные мусульманские общины курдов, арабов, черкесов, грузин, абхазов, лазов, албанцев и прочих, но когда на смену империи пришла республика, в стране несомненно преобладали этнические турки. Как только халифат был столь безапелляционно отменен, исламизм утратил свою значимость: было определено, что страна пойдет по светскому пути развития и что религии будет отведено место только в частной жизни граждан. Медленно вызревала идея, согласно которой турки считались избранным народом новой республики, но что эта новая республика (преемница Османской империи) создана не для того, чтобы подогнать под один стандарт национальные особенности всех ее народов — просто эти особенности должны соответствовать выдвигаемым республикой требованиям. В своей конечной форме эта доктрина была результатом политической и общественной мысли, опиравшейся на давно существующие особенности османско-турецкой культуры, а также на западные идеи и свойственный той эпохе прагматизм.
В правовой и административной сфере, религия, а не этническое происхождение всегда являлась главным признаком османского подданства. Так, в списках налогоплательщиков, а сбор налогов всегда был основной задачей османской бюрократии, единственным средством определения национальности являются записанные в них имена: об этнической принадлежности налогоплательщиков можно было догадаться, предположив, что имена, которые они носят (например, славянские, греческие, армянские или турецкие), в точности отражают их происхождение. Но еще более очевидным было то, что люди со славянскими, греческими и армянскими именами являются христианами, а люди с турецкими именами — мусульманами. На самом деле представители османской династии считали себя потомками тюркского рода Огыз, и с давних времен существовало чувство принадлежности к тюркам, но с XVI века династия перестала упоминать об этом аспекте османской национальной идентичности. Тогда подобные упоминания стали неуместными, так как в это время были повержены другие династии, которые тоже считали, что их предками были выходцы из Центральной Азии. Этнические категории использовались и в османской литературе, где термины «турок», «курд» и «араб» обычно применялись как уничижительные, а часто несли и такие более конкретные значения, как «невежественный» или «бесчестный». Иногда словом «турок» называли сбившихся с пути истинного, тех кто противился диктату государства, таких, какими в XVI веке были сторонники шаха Исмаила из династии Сафавидов, или тех, кто в XVII веке поднимал восстания против центрального правительства. Путешественник XVII века Эвлия Челеби называл турецких крестьян, с которыми он встречался во время своих путешествий, «безмозглыми турками».
Способность проникнуть в суть явлений, которой обладали те, кто в конце XIX начале XX века исследовал турецкое прошлое, открыла доступ к основам турецкой культуры и привела к появлению более позитивной идеи «турецкости». В этом им помогли западные востоковеды, которые в течение некоторого времени уже занимались изучением истории «экзотических» народов, их расового происхождения и их языков. Османская пресса приводила доводы в пользу того, чтобы сделать язык более «турецким», удалив из него персидские и арабские заимствования. Издавались словари и грамматики, а также книги по географии и истории турок. Младотурок Намык Кемаль, патриотические произведения которого, судя по всему, вдохновили Мустафу Кемаля, видел в турках наследников славного прошлого, а не авангард зарождавшегося государства. Султан Абдул-Хамид II высоко ценил тех подданных, в жилах которых текла «чистая турецкая кровь», и уважал клан Рамазаногуллары, который укреплял свои позиции в провинции Адана в течение всего пребывания Анатолии в составе Османской империи. По мнению его современника, политика Ахмеда Кевдет-паши, «подлинная сила Блистательной Порты заключена в турках. Благодаря чувству долга, которое является чертой их национального характера и своей вере, они готовы пожертвовать жизнью ради династии Османов и умереть за нее все до единого. Поэтому вполне естественно то, что они представляются более достойными, чем другие народы Блистательной Порты».
