Для подобного ликования решительно не было никаких оснований.
Древнее владение Гиреев менее всего могло сыграть ту роль, которую возлагали на него современные толстосумы Минины и князья Пожарские. Разноплеменное, разноязычное население полуострова совершенно не понимало «национальных» задач спасателей отечества. Ставка на крестьянина, которую обычно делали белые вожди и которая неукоснительно вела к проигрышу, в благословенной Тавриде также заранее была обречена на неудачу. Татары, самый консервативный и в то же время самый мирный по своей натуре народ, не имели ни малейшей склонности воевать, вполне убежденные в том, что никакой режим не уменьшит и не увеличит их горных пастбищ. Немцы-колонисты являлись по преимуществу кулацким элементом; всякий же кулак любит защищать свое драгоценное добро чужими, но отнюдь не своими силами. Северные уезды Таврической губернии — Мелитопольский, Днепровский и Бердянский, где преобладало русское население, находились в руках врага и пребывали в полном покое после того, как Красная армия прогнала отсюда и белых, и шайки Махно.
Для нового наступления или для продолжительной обороны приходилось искать источники внутри «бутылки», в которой оказались остатки южно-русской белогвардейщины. А такие источники отсутствовали. Ясно было, что в самом непродолжительном времени наступит крах. Итти вперед — не с кем, а отсижи- ваться-не с чем. Полуостров будет очень быстро объеден войсками, которые, наконец, начнут пухнуть с голоду и задохнутся в крымской бутылке.
От новороссийского погрома более всего уцелело того самого элемента, который безвозвратно губил дело белых вождей. Спаслись решительно все политические деятели решительно всех мастей и оттенков, а этим последним в антибольшевистском стане не было числа. Бешеная междоусобная борьба этих политиков и политиканов — отчасти общероссийского масштаба, а частью выросших в казачьих кругах и радах не могла не перенестись с Кубани и Дона в Тавриду.
Казачество никогда не ладило с Добровольческой армией. Казачьи государственные образования — Дон, Кубань, Терек, имели демократическое устройство и потому были сугубо противны руководителям политики главного командования — скрытым реакционерам. Ни для кого не составляло тайны, что за спиной «внепартийной» Добровольческой армии, во главе с Деникиным, стояла старая Россия, весь мир царской бюрократии, жаждущей своих прежних постов с десятитысячными окладами, и «первенствующее сословие», мечтавшее о возвращении в свои прадедовские усадьбы. Все они ненавидели казачьих политических деятелей, считая их неучами, деревенщиной, сепаратистами, полуболыпевиками. Вторые, в свою очередь, не жалели крепких слов по адресу своих противников, которых в насмешку титуловали «единонеделимцами».
Борьба с общим врагом, Советской властью, много теряла от этой постоянной грызни, так как счеты политических бойцов находили неизбежное болезненное отражение в сердцах бойцов на фронте. В июле 1919 года добровольческие реакционеры убили председателя Кубанской рады Н. С. Рябовола. В ответ на это кубанские самостийники прикончили яростного сторонника «Единой и Неделимой», председателя кубанского военного суда В. Я. Лукина. В ноябре деникинские генералы барон Врангель и Покровский повесили в Екатеринодаре члена той же рады Калабухова.
Декабрьское поражение несколько примирило обе политические группировки юга России. После долгих переговоров и многих скандалов образовалось объединенное южно-русское правительство с очень пестрым составом. Председателем его Деникин назначил старого царского чиновника, члена Новочеркасской судебной палаты Н. М. Мельникова, который, вместе с тем, являлся главой и донского правительства. Портфель министра земледелия получил П. М. Агеев, казакоман эс-эровского толка; — иностранных дел — ген. Н.Н. Баратов, осетин по национальности, беспартийный; военных — ген. А. К. Кельчевский — беспартийный. Старый революционер Н.В. Чайковский вошел в это правительство министром без портфеля.
Но всем этим господам уже нечем было управлять. «Южно-русское правительство» умерло почти в день своего рождения. Ко времени переброски в Крым для каждой политической группировки опять предоставлялась полная свобода действий. К тому же, теперь существовали новые поводы для обострения вражды между этими двумя совершенно разнородными группами.
Штаб Деникина в Новороссийске позаботился о погрузке решительно всех, кроме казаков. Горечь этой обиды теперь давала о себе знать в каждом казачьем сердце. Казачьим политиканам этот пример явного предательства со стороны главного командования доставил обильную пищу для новых выпадов против Деникина и его политической теории.
Крым, по словам одного приказа главнокомандующего, окружало с трех сторон море, с четвертой — непроходимая красноармейская стена. Но и в этом крошечном, замкнутом пространстве, почти в осажденной крепости, как некогда в Иерусалиме, обложенном Веспасианом, кипели политические страсти, бушевали оскорбленные самолюбия, сводились старые и новые счеты, так что после хлопот о насыщении желудка главнейшая забота сливок белого стана сосредоточивалась на мщении своим политическим врагам. Холодная черноморская ванна, предпринятая по предписанию такого медика, как тов. Буденный, не принесла особой пользы разгоряченным головам, совершенно позабывшим, что Таврическая губерния не Таврический дворец.
В войсковых частях дело обстояло не лучше.
От многолюдных деникинских армий в Крым перекочевали только жалкие обрывки, из которых впоследствии удалось сформировать четыре худосочных корпуса. Не одна новороссийская катастрофа была повинна в обезлюдении белых полчищ. Знаменитая «Доброволия», — Добровольческая армия Деникина, — обладала свойством губки быстро разбухать и еще быстрее съеживаться. Ее кадры составляли «перво- походники», корниловский сброд, по преимуществу выбитая из колеи жизни молодежь, смотревшая на гражданскую войну как на источник дохода, а на боевую работу — как на ремесло. В период своих успехов летом 1919 года эти кадры, с помощью насильственных мобилизаций, превратились в четыре многолюдных дивизии, не говоря о многочисленных новых формированиях. Но после бегства от Орла начался обратный процесс. Все мобилизованные — крестьяне и пленные красноармейцы, — разумеется, разбежались. Растаявшая Добрармия еще на Кубани была сведена в один корпус ген. Кутепова, впоследствии стяжавшего себе, под прозвищем «Инжир-Паша», такую страшную славу на Балканах.
Донских казаков безжалостно бросили на черноморском побережье. Только незначительное число их, уже в апреле, удалось перевезти в Крым из Туапсе и портов Грузии. По словам сложившейся в момент эвакуации песенки, в Новороссийске власти
Погрузили всех сестер.
Дали место санитарам, — Офицеров, казаков Побросали комиссарам.
Вечно блуждавшие между красным и белым знаменем кубанцы капитулировали на побережье, впрочем, только для того, чтобы скоро снова подняться против Советской власти под начальством полковника Фостикова. Из кубанцев одни только шкуринские отряды, запятнавшие себя неслыханными грабежами, необычными даже для Добрармии, сочли за лучшее перебраться в Крым. Впрочем, в состав их входило не столько кубанцев, сколько обитателей Кавказских гор.
Так как Деникин в Новороссийске все свои усилия направил на то, чтобы заблаговременно обеспечить перевозочными средствами только кутеповский корпус, то последний явился в Крым с достаточной боевой готовностью и без замедления был двинут на Перекоп, где Слащеву приходилось весьма туго. Все остальное деникинское воинство теперь представляло из себя рассыпанную храмину, шайку вшивых, тифозных, изголодавшихся людей, которым требовалось продолжительное больничное и курортное лечение, но отнюдь не боевая работа.
Особенно жалкий вид имели донцы.
Атаман «Всевеликого Войска Донского» ген. А. П. Богаевский, разумеется, переехал в Севастополь в весьма не плохих условиях на английском судне «Барон Бек», вывезя с собой громадное количество денежных знаков и всевозможной своей челяди, которую он то и дело повышал в чинах, благо это ему ничего не стоило.
Но строевым казакам и офицерам пришлось хватить много горя во время их странствований по
Черноморскому побережью, а затем при переезде в Крым, где для размещения остатков Донской армии отвели р. Евпаторию с уездом.
Вскоре маленький курортный городок стал неузнаваем.
На улицах замелькали ярко-красные лампасы и околыши шапок тех счастливцев, которые в период бегства не растрясти своих переметных сум и не заразились тифом. Несчастливцы же, — грязные, оборванные, потерявшие не только воинский, но и человеческий облик — свезенные на лодках с пароходов, целыми днями валялись на загаженных пристанях, не имея силы подняться на ноги. Более здоровые из них уползали на главную улицу, которая проходила возле пристаней, и загромождали тротуары.
