Кажется, Буше думал, что в этом захолустье, в провинциальной Москве, можно резвиться перед телекамерой, умничать и сколько угодно рассказывать о масонах (что во Франции в эфире национального канала не возможно). Но, как сообщил Дугин, потом его ждал жестокий удар. В демократической Франции о наших передачах узнали, и, хотя поколения и поколения масонов боролись за свободу слова, разговорчивый брат Маркион поимел большие неприятности.
Наконец премьера… Сейчас людям уже трудно вспомнить или вообще представить себе, какое телевидение было в те времена. Это сейчас, хотя и выхолощенные по содержанию, поднимаются вроде бы любые темы. По крайней мере, хронику интересную показывают. А тогда ничего подобного и в помине не было.
Друзья поздравляли. Пересказывали, как их знакомые звонили им и, захлебываясь от восторга, кричали в трубку: «Ты видел? Там все: ритуалы, оккультные практики, Аненэрбе, Тибет!» Любят у нас экзотику и романтическое далёко.
Демократическая пресса откликнулась по-своему. «Московский комсомолец» истерически прокричал: «Фашисты захватили «Останкино». «Московские новости» пропечатали: «Сеанс черной магии с последующим ее разоблачением». Где-то называли нас масонами, а где-то — впервые вышедшим на поверхность оккультным отделом КГБ.
Какой-то прохиндей, одиноко стоявший во времена митинговой эйфории на Пушкинской площади с нелепым плакатом «Фашизм не пройдет!», теперь понял, что наконец можно сделать гешефт. По поводу «Тайн века» «антифашист» собрал какой-то кагал, названный пресс-конференцией, после чего стало известно о его существовании.
Мы работали в сверхнапряженном режиме. Каждый месяц писался сценарий, снимался и монтировался сорокапятиминутный фильм. Выход очередной серии в эфир давался не без труда. Вновь сильно разволновался Радзиховский (этот худосочный, склонный к истерике субъект закономерно стал ныне хасидским публицистом). В одной из передач я мимоходом сказал, что после тягот Первой мировой войны в Германии рождалось множество тяжелобольных и умственно отсталых детей, в том числе — среди евреев. Про евреев такого говорить, оказывается, было нельзя… Но рейтинговая передача держалась.
Публикации о «Тайнах века» — «за» и «против»
Мы уже планировали новый фильм — посвященный мистической подоплеке коммунизма — и готовили пятую, последнюю серию о Третьем рейхе. О его масонских корнях. Шел октябрь 1993 года.
Тот бурный месяц тоже был красно-бело-черным. Знамена коммунистов, огонь, кровь. Черная копоть на Белом доме. Бурные события ломились и в аппаратные телецентра.
Итак, сидим, монтируем. Не сразу я замечаю, что видеоинженеры сильно возбуждены. То и дело выскакивают в коридор. Что такое? Говорят, готовится едва ли не штурм «Останкино». Пустое! Возбужденные группы анпиловцев тут каждый день стоят. Монтаж во что бы то ни стало должен быть завершен!
Наконец закончили. Я вышел из помещения и удивился сам. Похоже, дело действительно принимало нешуточный оборот. На первом этаже по битому стеклу ходили вооруженные люди в камуфляже. Все двери из главного телевизионного корпуса были заперты. Пришлось через служебный подземный переход идти в здание напротив. Едва прошел! За моей спиной последнюю лазейку тут же перекрыли. То ли каким-то мощным шкафом, то ли стеллажом задвинули. В соседнем корпусе открытой оставалась только одна задняя дверь — в сторону железнодорожной платформы. Мне посоветовали уезжать отсюда на электричке. Когда я наконец добрался до дома (жили мы тогда в Братеево), то супруга не знала, что и думать. Оказывается, за это время уже передали: у входа в здание «Останкино» прогремел взрыв и начался штурм.
В свойственной ему манере Дугин заявлял, что у стен телецентра он прошел инициацию огнем и кровью. Теперь эти события он интерпретировал в одной из своих книг не без своеобразного юмора: «…во время штурма мина попала как раз туда, где мой товарищ, — я, правда, с другой стороны был — нападающей, со стороны народа, — а мой товарищ, Воробьевский, как раз монтировал пятую программу «Тайны века», и мина угодила прямо в него. Тем не менее, он спас пленку»… Мина, конечно, не прилетала. Она была заложена. И в нужный момент ее подорвали. Подожгли бикфордов шнур бессмысленных словес:
«Общество крайне возбуждено; показ фильма на столь деликатную тему может разрушить и без того хрупкое…» — и ка-ак ахнет! Нет больше «Тайн века».
Прошло едва ли не полтора десятка лет. Я иду на «Горбушку» — посмотреть, что продается документального о Третьем рейхе. Что сняли за последние годы. Надо сказать, продавцы разговаривают об этом не без опаски. Если ты не чеченский бандит, то попасть в разряд экстремистов сейчас очень даже легко. Продавцы передают меня один к другому. Предлагают «Обыкновенный фашизм» Ромма. Нет, нужно кое-что поновее… Надо как-то разговорить собеседников, вызвать доверие. Приходится обнаруживать знание темы. Наконец появляются диски: «Оккультная история Третьего рейха», «Черное солнце»… Это уже кое-что. Я вспоминаю о своих «Тайнах века». Продавец расплывается улыбке.
— Так это вы? — И тут же — озабоченно: — Жаль, жаль, вы так замечательно, с таким отстраненным, холодным видом рассказывали тогда о Третьем рейхе, а теперь…
— Что теперь?
— Стали православным публицистом…
Это явный упрек… Точно — надо снимать фильм. И писать книгу. Ведь «простодушный» вопрос остается. Нацизм создал не просто колоссальную военную машину, он возбудил в народе невероятную духовную энергетику. И если эта сила проиграла (все-таки проиграла) битву, то что оказалось сильнее? Неужели «идеалы коммунизма»?
* * *
Смотрю хронику. Заиграл «Баденвейлерский» марш. Значит, скоро он будет здесь. Вот он! Неистовый — восходит на трибуну… Как говорит! Какой напор! Какая энергия! Какая воля! Поразительно!
Поразительно то, что родился Гитлер слабым человеком. Малокровным существом вырождающегося XIX века. Во времена своих юношеских неудач в Вене и Мюнхене он целыми неделями мог находиться как бы в летаргической бездеятельности. Проблески воли проявлялись лишь иногда. Их вызывал типичный буржуазный предрассудок — боязнь утратить хоть видимую принадлежность к богеме и скатиться до состояния пролетария.
Он был слаб и физически. Зимой 1914 года в Мюнхене его разыскала австрийская полиция и препроводила, как уклоняющегося, на призывной пункт. Медицинская комиссия вынесла заключение: «Негоден к несению строевой и вспомогательной службы, слишком ослаблен. Освобожден от воинской службы».
Известный биограф Гитлера Иоахим Фест пишет: «Озноб и расстройства пищеварения — эти симптомы легко позволяют отнести подверженного им типа, даже в плане состояния его организма, к XIX веку; слабость нервов, компенсируемая повадками сверхчеловека, — и в этом распознается связь Гитлера с поздней буржуазной эпохой, временами Гобино, Вагнера и Ницше…» [47].
И еще: «Основным его душевным состоянием была апатия в сочетании с типично австрийской «утомленностью», и ему постоянно приходилось бороться с искушением удовольствоваться хождением в кино, в оперетту на «Веселую вдову», шоколадными пирожными в карлтонских кафе или бесконечными разговорами об архитектуре. И только лихорадочная суета, поднимавшаяся вокруг его выступлений, подвигала его к тому постоянному волевому усилию, которое придавало ему не только энергию, настойчивость и самоуверенную агрессивность, но и психологическую стойкость во время необыкновенно изнурительных кампаний и полетов по Германии. Это был наркотик, необходимый ему в этом судорожном существовании. Во время своей первой частной встречи с Брюнингом в начале октября 1931 года он, по свидетельству рейхсканцлера, произнес часовой монолог, в ходе которого прямо-таки на глазах становился все резче и взвинченнее — его воодушевляли колонны штурмовиков, которые по его приказанию через равные промежутки времени с песнями маршировали под окнами. Очевидно, это делалось как для устрашения Брюнинга, так и для «подзарядки» самого Гитлера» [46]. Перед могучим бесом гордыни отступал мелкий бес (теперь его называют вирусом) хронической усталости.
Слабый, безвольный, истеричный Гитлер… Именно он стал мессией новой европейской эпохи. Кажется, он получил только один дар. Вспышки бешеных эмоций, энергия нескончаемого потока слов — все это сфокусировалось в вербальные «лучи смерти». Он научился говорить. И его слова казались убийственно убедительными. Он обрел то самое демоническое красноречие, о котором пишут отцы Церкви.
В этом даре было все. Так ефрейтору, неспособному даже к несению унтер-офицерских обязанностей, подчинилась армия. Так хилого, некрасивого, закомплексованного мужчину с неясно выраженным половым чувством начали боготворить тысячи женщин. Так безвольный человечек покорил Германию и половину Европы.
