Июль 1990 г.
Уважаемая редакция! Обращаюсь к вам с большой просьбой и душевной болью. Очень прошу не отклонять письмо и дать мне ответ, являюсь ли я ветераном войны и могу ли пользоваться льготами или нет.
Я, Коломоец Ольга Михайловна, родилась в с. Оректополь Покровского района Днепропетровской области. В 1941 г., когда началась война, мне было неполных 12 лет. Отца забрали на фронт. Брат проходил срочную службу и тоже попал на фронт. Мама осталась с тремя детьми. В начале октября 1941 г. в наше село пришли немецкие войска. Те, кто предал свой народ и работал на оккупантов, все время запугивали мою маму тем, что у нее сын и муж воюют против власти. Немцы гоняли нас на всякие работы, особенно зимой — расчищать дороги. В 1942 г. старших детей, в том числе и мою сестру, угнали в Германию. Это было страшное зрелище. Крик, слезы, обмороки. Мама моя после этого очень заболела, и мы с младшей сестрой жили, как могли. В октябре 1943 г. Советская Армия нас освободила. Это была несказанная радость. Но позже оказалось, что особенно радоваться было нечему. Мои мучения только начинались. Меня и таких, как я, детей послали в госпиталь в Покровский район. Там я работала няней. Может, и неприятно это вам читать, но верьте — все это было. Я таскала червей из-под гипса, клопов, выносила утки. Я смотрела на человеческие мучения и страдания. Видела, как умирали от ран и вешались сами. Потом госпиталь уехал, нас отправили домой. Дома с нами тоже не нянчились. Мы делали все. Наши руки заменяли мужчин. И наши же руки — это были главные машины и механизмы в колхозе.
В 1944 г. мы получили извещение о смерти отца. После этого мы стали совсем беззащитные, никому ненужные. За что воевал мой отец, я не знаю. После извещения о смерти отца пришла еще одна повестка из военкомата. Мне, как военнообязанной, предписывалось явиться в военкомат, пройти медкомиссию, и выезд назначен на 2 октября 1944 г. Нас привезли в Кривой Рог, в управление им. Ильича, определили в школу ФЗО № 39. Вот здесь я увидела самый настоящий концлагерь. Нас было 120 человек. Мы были голодные, раздетые. Военрук выстраивал босых, искал самую большую лужу и грязь и гонял нас там, заставляя ложиться и вставать. При этом он кричал: «Запевай „Идет война народная“».
Нас поднимали в 6 утра, и процедура военного обучения длилась до 8.00. Потом строем нас вели на шахту. Шахты были разрушены, затоплены. Но, несмотря ни на что, мы там работали. Мы не знали страха. Нам всем хотелось умереть. Мы не могли так жить. А ведь нам было по 13–15 лет. После работы снова обучали военному делу.
Провинившимся давали 3–5 суток карцера. Были такие дети, которые не выдерживали этого ада. Ели смолу, мыло, лишь бы заболеть. А два парня сбежали, но их возвратили, и перед нами, испуганными детьми, сделали показательный суд. Судил их военный трибунал. Им дали по пять лет штрафбата. А им всего по 14 лет было. Так я их дальнейшую судьбу и не знаю. Пробыли мы в этом «концлагере» восемь месяцев — с 2 октября 1944 г. по 20 мая 1945 г. Когда окончилась война, нас распределили по шахтам и сказали, что мы, как военнообязанные, должны отработать по четыре года. Шахта — это тот самый фронт. Так что, для кого война окончилась, а для меня она продолжалась еще восемь лет. Особенно были страшные четыре первых года. Шахты, я уже говорила, затоплены, разрушены. Никакой техники безопасности. Я работала вместе с теми, кто остался по брони, и с теми, кто провинился. Специальность тогда не имела значения, работали на всех местах — от бурщика до откатчика. Электроэнергию отключали через каждый час. Нас под землей топило, дважды меня засыпало в забоях. При мне убило семь человек. Конечно, не описать всего страха и страдания в эти годы.
Все, кто пришел с войны, уже жили со своими семьями. Все дети, чьи отцы поприходили с фронта, уехали домой. Отцы дали им вызов. Потому что уйти из шахты мы могли только по особому вызову. А я и мама страдали при немцах, страдали и при наших, потому что у нас не было никакой защиты.
Итак, вместо четырех лет я проработала в шахте восемь лет. Мне не дали уволиться. Не было кому работать в этом аду. Никто не хотел идти под землю.
Хотя и было неимоверно трудно работать, но я была одной из передовых работников по управлению. Я была стахановка, награждена медалью «Победитель соцсоревнования» (по управлению награждено было всего трое человек). Тогда такие награды значили много. Взята на персональный учет по Министерству черной металлургии за подписью тогдашнего министра черной металлургии т. Тевосяна. Много было грамот, поощрений. Я работала, не жалея своих сил, не обращая внимания на свое здоровье.
Тогда же я вышла замуж за парня, работающего на шахте по брони. В 1952 г. у меня родился сын, и я уволилась с шахты. А в 1956 г. меня постигло новое несчастье — муж попал под поезд. Ему ампутировали ноги, и остался он калекой. Пришлось носить его на плечах. 27 лет я прожила с ним после того, как он стал инвалидом. Все эти годы я работала в зависимости от его здоровья. Часто увольнялась, так как надо было ухаживать за больным мужем. Перед тем как он умер, я два года не работала по той же причине.
Сейчас я на пенсии, но я не ветеран войны и не ветеран труда. Оказывается, я ничего не сделала для своей страны. А то, что я страдала с самого детства, отдала все силы и здоровье для работы, — это не считается. Не считается и то, что сейчас у меня отнимаются руки и ноги. При своем здоровье я вынуждена выстаивать в очередях за продуктами, смотреть на эту злобу и ненависть людей друг к другу.
Все, у кого есть военная книжка, идут с гордо поднятой головой. Но если по справедливости, я же призвана военкоматом и, наверное, не меньше смотрела смерти в глаза, чем ветераны войны, а может, и больше некоторых. Причем в такие молодые годы.
Что меня побудило к вам обратиться? На днях я слушала местное радио. Называли наше управление им. Ильича. И говорили о самоотверженном труде шахтеров в послевоенное время. Назвали две фамилии — одного парня с нашего управления и мою (девичья фамилия моя — Горобец).
В этом письме десятая доля моих мучений и страданий. Очень прошу ответить мне. Если вы не сможете дать положительный ответ, то посоветуйте, куда мне обратиться. Заранее вам благодарна.
Известия. 1990. 7 июля.
Глава шестая
Жизнь и борьба за колючей проволокой
№ 1
Из книги И. Солоневича «Россия в концлагере»
На рассвете, перед уходом заключенных на работы, и вечером, во время обеда, перед нашими палатками маячили десятки оборванных крестьянских ребятишек, выпрашивавших всякие съедобные отбросы. Странно было смотреть на этих детей «вольного населения», более нищего, чем даже мы, каторжники, ибо свои полтора фунта хлеба мы получали каждый день, а крестьяне и этих полутора фунтов не имели.
Нашим продовольствием заведовал Юра. Он ходил за хлебом и за обедом. Он же играл роль распределителя лагерных объедков среди детворы. У нас была огромная, литров на десять, алюминиевая кастрюля, которая была участницей уже двух наших попыток побега, а впоследствии участвовала и в третьей. В эту кастрюлю Юра собирал то, что оставалось от лагерных щей во всей нашей палатке. Щи эти обычно варились из гнилой капусты и селедочных головок, — я так и не узнал, куда девались селедки от этих головок… Немногие из лагерников отваживались есть эти щи, и они попадали детям. Впрочем, многие из лагерников урывали кое-что из своего хлебного пайка.
Я не помню, почему именно все это так вышло. Кажется, Юра дня два-три подряд вовсе не выходил из УРЧ (учетно-распределительная часть. — Г. И.), я — тоже, наши соседи по привычке сливали свои объедки в нашу кастрюлю. Когда однажды я вырвался из УРЧ, чтобы пройтись хотя бы за обедом, я обнаружил, что моя кастрюля, стоявшая под нарами, была полна до краев, и содержимое ее превратилось в глыбу сплошного льда. Я решил занести кастрюлю на кухню, поставить ее на плиту и, когда лед слегка оттает, выкинуть всю эту глыбу вон и в пустую кастрюлю получить свою порцию каши.
Я взял кастрюлю и вышел из палатки. Была почти уже ночь… Пронзительный морозный ветер выл в телеграфных проводах и засыпал глаза снежной пылью. У палаток не было никого. Стайки детей, которые в обеденную пору шныряли здесь, уже разошлись. Вдруг какая-то неясная фигурка метнулась ко мне из-за сугроба и хриплый, застуженный детский голосок пропищал:
— Дяденька, дяденька, может, что осталось, дяденька, дай!..
Это была девочка, лет, вероятно, одиннадцати. Ее глаза под спутанными космами волос блестели голодным блеском. А голосок автоматически, привычно, без всякого выражения, продолжал скулить:
— Дяденька, да-а-а-ай!
— А тут только лед.
— От щей, дяденька?
— От щей.
— Ничего, дяденька, ты только дай… Я его сейчас, ей-богу, сейчас… Отогрею… Он сейчас вытряхнется… Ты только дай!
