То, что туземцы выбрали в судьи именно меня и уважали мой приговор, можно объяснить только их особым, мифологическим или теологическим мышлением. Европейцы утратили способность создавать мифы или догмы и восполняют недостачу, черпая из запасов прошлого. Но мышление африканца совершенно естественно ступает по темным и таинственным путям. И этот дар особенно ярко проявляется в их отношении к белым.
Это отношение уже с самого начала отражается в прозвищах, которые они дают европейцам, встретившимся на их пути, после очень непродолжительного знакомства. И европейцу необходимо выучить эти прозвища, если надо посылать гонцов с письмами к другу или спросить, как проехать к его дому, потому что туземцы знают иностранцев только под этими прозвищами. У меня был очень необщительный сосед, он никогда не угощал у себя гостей, и его прозвали "Сахане Моджа" — "Один прибор". Мой приятель, швед Эрик Оттер, назывался "Ресасе Моджа" — "Один патрон" — это значило, что ему нужен был всего один патрон, чтобы сразить дичь наповал, и этим именем можно было гордиться. Одного знакомого автомобилиста назвали "Получеловек-Полумашина". А когда туземцы дают белому человеку имя животного — "Рыба", "Жираф", "Жирный бык", они явно вспоминают какието древние басни, и белые люди сливаются у них со сказочными образами мифологических зверей.
Да, слова обладают какие-то магическим действием: если человека много лет все окружающие называют именем какого-нибудь зверя, он сам в конце концов так привыкает к этому имени, что начинает отождествлять себя со своим прообразом. А вернувшись в Европу, он удивляется, что там его никто так не называет.
Однажды в Лондонском зоопарке я встретилась со старым чиновником в отставке, которого я знала в Африке под кличкой "Бвана Тембу", то есть "Господин Слон". Он стоял один, перед загоном для слонов, и глубоко задумавшись, созерцал слоновье семейство. Может быть, он частенько навещал их. Его слуги-туземцы, наверное, считали бы совершенно естественным, что он бывал там, но, вероятно, ни один человек в Лондоне, кроме меня, приехавшей туда всего на несколько дней, не понял бы его до конца.
Мышление туземцев работает по своим законам, оно как-то схоже с мышлением наших далеких предков, которые безоговорочно верили, что бог Один, чтобы видеть весь мир, отдал свой глаз, или представляли себе Амура — бога любви — мальчуганом, не ведающим любви. Возможно, что кикуйю на моей ферме признавали меня великим судьей только за то, что я не имела ни малейшего представления о тех законах, по которым выносила свой приговор.
Оттого что у туземцев есть особый дар создавать мифы, они иногда поступают совершенно непредсказуемо, и от этого вам не уберечься и не уйти. Они могут превратить вас в символ. Я хорошо знала это их свойство и даже придумала свое слово, называя это их отношение ко мне "они делают из меня Медного 3мея" [5] Европейцы, долго жившие среди туземцев, поймут, что я хочу сказать, даже если обнаружат расхождение с библейским рассказом о медном змее. Я считаю, что при всех наших стараниях ввести в эту страну все, что дал человечеству научный и технический прогресс, даже несмотря на Pax Britannica [6], это единственная практическая польза, какую туземцы получают от белых.
Конечно, не всех белых они могли использовать для этой цели, да и цена им была разная. Они в своем мире создали свой табель о рангах, сообразно тому, насколько мы годились на роль "Медного Змея" в их жизни. Многие мои друзья — Деннис Финч-Хэттон, Галбрейт и Беркли Коулы и сэр Нортроп Макмиллан — пользовались у туземцев в этой роли особым уважением. Лорд Делами? считался Медным змеем первой величины. Помню, как я путешествовала в горах, когда на поля напала саранча. Насекомые уже побывали там год назад, а теперь их мелкие черные отпрыски принялись пожирать то, что еще уцелело, а уж после них не осталось ни единой травинки. Для туземцев это была жуткая напасть: после столь сокрушительного удара им трудно было оправиться. Они впали в неистовое отчаяние, задыхались, выли, как издыхающие псы, бились головой о невидимую стенку, вставшую перед ними в воздухе. И тут я случайно упомянула, как, проезжая по ферме Деламира, видела саранчу, расползшуюся по всем его угодьям, загонам и пастбищам, и сказала, что Делами? просто пришел в полное отчаяние и клял все на свете. Слушатели мои вдруг успокоились и даже как-то облегченно вздохнули. Они спросили, что говорил Делами? о своем несчастье, и просили меня еще много раз повторить его слова, а потом замолчали.
И хотя я была очень скромным Медным Змеем по сравнению с лордом Деламиром, все же были случаи, когда я оказывалась полезной моим туземцам.
Во время войны, когда роковая власть транспортного корпуса легла тяжелым бременем на всех туземцев, скваттеры с фермы часто приходили и рассаживались около моего дома. Они не разговаривали даже друг с другом, только молча глядели на меня, сотворив себе из меня Медного Змея. Прогонять их мне было неловко — они никому не мешали, да если бы я их и прогнала, они все равно уселись бы где-нибудь неподалеку. Но выносить это было совсем непросто. Помогло мне то, что в это время полк моего брата был послан на передовые позиции, в траншеи у Вайми-Риджа: я могла обратить взор в ту сторону и смотреть на него, как на своего Медного Змея.
Кикуйю отвели мне роль главной плакальщицы и печальницы, когда нашу ферму постигли тяжкие невзгоды. Так должно было быть и теперь, после несчастья с ребятишками. Раз я горюю о пострадавших детях, все работники на ферме могли перестать о них сокрушаться, на время позабыть о несчастье. Когда случалось какое-нибудь бедствие, они смотрели на меня, как община привыкла смотреть на жреца, который испивает чашу до дна) один за всех, ради всех.
У колдовства есть одна особенность: стоит хоть раз попасть под действие колдовских чар, как от них уже никогда полностью не освободишься. Мне казалось, что быть водруженной на столб очень, очень тягостно и болезненно, и я от души желала избежать этой участи. И все же, много лет спустя, случалось, я спрашивала себя: "Неужто со мной смеют так обращаться? Ведь я была некогда Медным Змеем!"
Когда я возвращалась на ферму и переезжала реку вброд, я прямо посреди реки встретила сыновей Канину, трех юношей и- мальчика. У них в руках были копья, и они очень спешили. Когда я их окликнула и спросила, что слышно об их брате Каберо, они остановились по колено в воде, молчаливо опустив глаза и, помедлив, ответили едва слышно. Каберо, сказали они, не вернулся, и о нем ничего не слышно с тех пор, как он убежал прошлой ночью. Они уверены, что его уже нет в живых. Либо он в отчаянии покончил с собой — а самоубийство часто кажется туземцам, даже детям, вполне естественным выходом — или же он заблудился в лесу и его сожрали дикие звери. Братья искали его повсюду и теперь отправились на поиски в заповедник.
Когда я выехала на берег реки, ступила на свою землю, я обернулась и оглядела равнину — мои владения лежали выше земель заповедника. Нигде на равнине не было и признаков жизни, только вдали паслось и резвилось стадо зебр. На другом берегу из зарослей показались юноши и мальчик, они пошли быстро, гуськом друг за другом — казалось, короткая гусеница быстро пробирается среди трав; иногда их оружие поблескивало на солнце. Казалось, они без колебаний выбрали направление — но куда они направлялись? Их единственными путеводителями в поисках пропавшего ребенка могли быть только грифы, которые сразу начинают кружить над мертвым телом среди равнин, и по их полету можно установить, где лежит добыча львов, но какой приманкой может быть для жадных стервятников жалкое маленькое тельце — вряд ли их соберется много, да и задержатся они ненадолго. Думать об этом было грустно, и я поехала домой.
Я поехала на Кияма, со мной был и Фарах. Я всегда брала Фараха с собой, когда надо было иметь дело с племенем кикуйю, и хотя Фарах в своих раздорах вел себя довольно опрометчиво, и, как и все сомалийцы, сразу терял голову, когда дело касалось обид, нанесенных его племени, но разбирая споры и ссоры других людей, он судил беспристрастно и мудро. Кроме того, прекрасно владея языком суахили, он служил мне переводчиком.
Я знала заранее, еще до моего прибытия на собрание, что главной целью собравшихся было обобрать Канину до нитки. Он увидит, как его овец гонят в разные стороны: одних — в возмещение потерь семьям пострадавших и погибших детей, других — на прокорм участников Киямы. С самого начала я была против всего этого. Ведь Канину, подумала я, потерял своего сына точно так же, как и другие отцы, а мне участь его ребенка казалась самым трагическим событием во всей этой истории. Вамаи умер, его это все уж не касалось, Ваньянгери — в больнице, где о нем хорошо заботятся, но Каберо был всеми отвергнут, и никто не ведал, где лежат его кости.
