«Нынешнее состояние западной историографии Октябрьской революции следует оценивать как отражение общих блужданий буржуазной исторической мысли, органически включающих в себя и спонтанные попытки преодолеть их»{138}.
«Оценивая новейшие тенденции подхода западных авторов к истории Октября, нельзя не ответить, что все они, независимо от субъективных устремлений авторов, объективно направлены на принижение уровня сознательности трудящихся, на выявление и абсолютизацию оппортунизма, на их разобщенность между собой и партией пролетариата. Диалектика общего и особенного, стихийного и сознательного, национального и интернационального остается поистине “неуловимой” для позитивистской методологии. Это соответствует определенным общеидейным установкам. Как известно, В.И. Ленин также отмечал в 1917 г., что массы склонны до поры до времени поискать выход “полегче”, но он же не терял уверенности, что во время революции они учатся на собственном политическом опыте, “в каждую неделю большему, чем в год обычной, сонной жизни”. Эти простые истины западная историография Октябрьской революции никак не может свести воедино».
«Современная западная историография достигла заметного прогресса в описании событий Октябрьской революции, однако в осмыслении этих событий особого продвижения вперед не наблюдается. Основная причина этого заключается в том, что немарксистские авторы, отказывая российскому пролетариату в гегемонии в революции, отказываются вслед за тем признать за Октябрьской революцией значение системообразующего элемента общего формационного сдвига от капитализма к социализму»{139}.
И вдруг такой кульбит. Не иначе испытал В.П. Булдаков катарсис. Поделился бы опытом с десятью тысячами сбившихся с дороги коллег — может быть, и они встанут на путь истины. И тогда, он, несомненно, увенчан будет лаврами второго А. Кашпировского или второго А. Чумака.
В.П. Булдаков выдает себя за безграничного демократа, непримиримого противника всяческого этатизма, авторитаризма и патернализма и критикует меня за их якобы прославление. Оставим необъективность оценки. Почитайте внимательно его тексты: сколько в них безапелляционности, высокомерия, непримиримости к иным взглядам, сколько желания управлять, командовать, руководить, контролировать, что никак не вяжется с человеком, за которого он себя выдает.
Стиль делает человека. Из всех щелей выплывает автор из советского прошлого, заслуженный борец с буржуазными фальсификаторами. С таким темпераментом и способностями можно было бы стать настоящим золотым пером в 1920–1930-х гг., писать передовицы в советские газеты с осуждением «ограниченной и продажной публики», которая «отравляет историографическое пространство потоком словоблудия» и «оказывает развращающее — не только интеллектуальное, но и нравственное — воздействие на историческую память», и требовать их депортации на «философском пароходе» или приговора к другим мерам наказания, адекватным для «продажных и развращающих народ писак». Читая эти обвинения социальных исследователей в забвении научных принципов, вспоминаются слова А.Я. Гуревича, как будто специально сказанные о нашем случае: «Образ “объективной” науки имеет мощь предрассудка. О ней громче всего кричат те, кто так или иначе приспосабливает ее к своим нуждам»{140}.
Претензии на роль пророка и спасителя Отечества стали замечаться за В.П. Булдаковым только после перестройки. Культурный шок, испытанный россиянами в последние 20 лет, действует на людей по-разному. Очевидно, в данном случае реакция на шок приняла гротескные и болезненные формы.
Однако есть, наверное, еще одна причина негативного отношения к «Благосостоянию». Как признается В.П. Булдаков: «“обидел” Миронов и меня, превратив, как и других своих критиков, в научно неразличимую величину». Для В.П. Булдакова, похожего на человека с манией величия, это, конечно, непереносимо. Как мудро напомнил известный петербургский писатель А.М. Мелихов: «Даже обезьяний самец невротизируется и заболевает, если его кормить лучше всех, но в последнюю очередь, — а ведь по части гордости нашим меньшим братьям до нас чрезвычайно далеко»{141}.
Здесь я безусловно допустил оплошность — книга заслуживает внимания. Исправляя свою ошибку, к сказанному выше добавлю несколько соображений, так как это помогает понять его позицию и суть наших разногласий.
По мнению В.П. Булдакова, всей современной науке, как и русской интеллигенции раньше и теперь, свойственны «имманентные грехи»: «академический апломб, с которым преподносятся банальности; внушительная напыщенность при обнаружении “секретов Полишинеля”; псевдоученая лексика, заимствованная или придуманная для пущей убедительности; эффектная аналогия как основной доказательный метод; повторяющиеся ссылки на заморские авторитеты и совершенно, что, вероятно, главное, неиссякаемая вера в магию произносимого». От этой заразы нет спасения — «иммунитет от них обеспечен разве что гениям», — заявляет автор{142}. Поскольку, по убеждению В.П. Булдакова, он обладает подобным иммунитетом, то он, естественно, — гений. Однако внимательное чтение «Красной смуты» приводит к неожиданному открытию — книга в концентрированном виде воплощает все перечисленные грехи.
Во-первых, в чистом остатке ни общая концепция, ни конкретные выводы монографии В.П. Булдакова не оригинальны, а лишь подаются таковыми под прикрытием модных нынче словес. Общеисторические представления можно свести к следующим тезисам. Особенность русского исторического процесса — в особом кризисно-волнообразном ритме{143}. Призрак смуты неотъемлемая его черта. «Все течение российских кризисов можно свести к нарушению равновесия имперской системы, а затем к его спонтанному восстановлению»{144}. Главные факторы, обусловившие специфическую историческую динамику России, состоят в следующем: она не знала опыта разделения светской и религиозной властей, университетской науки, настоящего феодализма и ограничения власти монарха, сословных прав, террора инквизиции, Реформации, мануфактурного производства{145}. Рецепт спасения от смуты — отучить народ от поклонения власти и приучить к самоуправлению{146}. Однако «теоретически за судьбу России в масштабах столетий беспокоиться не приходится — все это уже было в ее истории. С точки зрения культурогенеза евразийского пространства, которому в любом случае предстоит стать эпицентром по-настоящему состоявшейся цивилизации, происходящее не столь уж существенно»{147}.
Психопатологическая концепция революции также имеет предшественников. По мнению В.П. Булдакова, «причина российской смуты одна — психоз бунта, вызванный крайней болезненностью бытовых ощущений несовершенства власти»{148}. «Восстание масс» объясняется им следующим образом: «разрушение привычной социальной иерархии ведет к увеличению массы психопатических личностей, которые своими действиями окончательно ломают общепринятые нормы социального поведения и освобождают место для “коллективного бессознательного”, проникающего и заполняющего публичную сферу»; а последующее «бегство от свободы» в диктатуру — «физическим выбыванием или дискредитацией “пассионариев” революционной эпохи», что ведет к возобладанию «“серой массы”, реанимирующей архаичнейшие образцы власти-подчинения»{149}. Здесь В.П. Булдаков конгениален В. Вундту, О. Кабанесу, Г. Лебону, Л. Нассу, С. Сигеле, И. Тэну, 3. Фрейду, книги которых были опубликованы еще в начале XX в., и другим социальным психологам и психоисторикам. Вот длинная цитата из книги Кабанеса и Насса, это подтверждающая. «Революционный невроз — не праздное слово. Он действительно и несомненно существует и вносит самое беспорядочное не только в души отдельных личностей, но и в души целых обществ. <…> Он присущ не одной французской революции и наблюдается при одинаковых обстоятельствах, вызывается одинаковыми причинами, проявляется теми же симптомами и даже развивается с той же последовательностью каждый раз, когда какой-нибудь народ под влиянием исторических условий становится в положение, из которого нет другого выхода, кроме радикальной ломки угнетающего его строя, и направляется поэтому на путь насильственных переворотов. В силу этого закона, проявления этого невроза мы наблюдаем последовательно и в Древнем Риме, и в мелких государствах и республиках Италии эпохи Возрождения, и в Англии, и в Нидерландах, и во Франции, а не сегодня-завтра увидим их и в переживающей ныне острый кризис России. <…> Можем ли мы льстить себя надеждой, что благодаря поступательному росту человеческого прогресса мы не будем более свидетелями проявлений исторического невроза? Ответ на это едва ли может быть утвердительным. <…> Если против революционного невроза могут существовать какие-то средства, то разве только средства предварительные и предупредительные. Но раз он уже проявился, он не поддается более никаким усилиям и не может быть подавлен. Задача правительств поэтому и заключается в том, чтобы предвидеть события, по возможности руководить ими, не давать разгораться народному неудовольствию и возмущению, строго блюдя с этой целью правосудие и преследуя беззакония»{150}.
