Но победа Петра это его проклятие. Умирает он в страшных муках, то ли от рака, то ли от сифилиса, возможно он стал первым сифилитиком на Руси, до него Русь этой заразы не знала, это заслуга его любимых «немок». Убив единственного сына, он пресекает на себе род по мужской линии, что всегда считалось на Руси проклятием Рода и всех родовых богов.
* * *
История «императорства» на Руси есть лишь показательная верхушка айсберга, русского «дворянства» как явления, как рецидив противостояния второй касты с земледельческим ядром. И насколько показателен и страшен стал конец «князя», настолько же бесславна и позорна оказалась кончина всей его «дружины». Невероятно, за историческое мгновение, лишь за два года Гражданской войны, и под полный и абсолютный ноль исчезло с тела России дворянское сословие. «Исчезло, как класс» сказали большевики, сказано абсолютно точно, в данном случае класс и каста одно и то же. История Гражданской войны удивительно бесславна для «белого воинства», и особенно унизителен ее финал, когда «белая гвардия» из остатков всего российского «благородия» штурмовала не большевистские редуты, а иностранные корабли, только бы не оказаться один на один с собственным народом. История еще раз показала, что вторую касту, вечно вторую и вечно стремящуюся стать первой, история ничему не учит. По свидетельствам Махабхараты, за забвение долга своей варны, отступление от Дхармы, вселенского закона Рта-Роты, и патологическую личную жадность Парашу-Рама «трижды по семь раз очищал землю от кшатриев».
* * *
Триста лет дворянства на Руси ничтожный срок в истории русской цивилизации и всей борьбы всадников Запада и земледельцев Севера, но весьма показателен и даже полезен, и не надо забывать, что борьба продолжается. Русская воинская каста изначально была замешана на нерусском, именно индоевропейском, типе. Начиная с Рюрика и его дружины шло вторжение в русский, чисто земледельческий тип инородного тела скотовода-кочевника Запада. Петр пытается сделать этот процесс необратимым, именно при нем окончательно сформировывается вторая каста, причем официально именуемая первым сословием, что уже есть вызов Традиции Севера. Новое сословие уже не совсем русское, оно даже плохо говорит по-русски, с явным немецким акцентом, выглядит тоже не по-русски, вместо бород напудренные парики, на ногах каблуки (изобретение конника-кочевника, бессмысленное для пешего землепашца), оно уже полностью и окончательно по форме и содержанию оторвано от русской традиции. Что общего у «российского» дворянства с «русским» боярством? Старая, столбовая, знать еще одевается по-русски в кафтаны, сарафаны, кокошники, знает русские песни и танцы, соблюдает «народные» обряды и праздники, дети еще слышат русские сказки и колыбельные, боярство оставалось до последнего в лоне Традиции. Дворянство после них выглядит иностранцами, просто «инородцами». Из петровского опуса «Юности честнаго зерцала»: «Младые отроки должны всегда между собою говорить иностранными языки, дабы тем навыкнуть могли, а особливо, когда им что тайное говорить случится, чтоб слуги и служанки дознаться не могли и чтоб можно их от других незнающих болванов распознать» — Петр по выражению Достоевского «рассек надвое» Россию, «другими» становится сам русский народ, он теперь сплошь из «незнающих болванов». После немецкой волны наступает французская, английская. Немыслимо, «родовая знать» отказывается от своего языка, первейшего и главнейшего носителя традиции. Дворянство общается между собой на другом, более «родном» для себя языке, сначала немецком, потом французском, русский для них теперь язык холопов, русская культура теперь варварская, «азиатская». «Просвещенная» Европа — вот отныне идеал и мать родная. Невероятно, пушкинская Татьяна, хрестоматийный тип русской женщины, по-русски говорит хуже, чем по-французски: «Она по-русски плохо знала, / Журналов наших не читала, / И выражалася с трудом / На языке своем родном». Танцует нечто не выговариваемое — «котильон» (помните опять у Пушкина «как вам не стыдно танцевать по-русски… барышням вашего круга надо приличия знать»), в домашней библиотеке одни ричардсоны, но у нее хоть няня говорит на чистом русском, у князя Болконского, этакого классического «русского благородного типа», только французская гувернантка (и немецкий учитель) и у его сына тоже, и она, естественно, не рассказывает русских сказок и не поет русских колыбельных. Про Пушкина можно точно сказать: не было бы Арины Родионовны, не было бы и его, и он, во всяком случае, писал по-русски. «Граф» Толстой написал великий роман в четырех томах, но для кого? Простой русский человек там ничего не поймет, там четверть страниц чужими буквами на чужом языке. Это не беда Толстого, он всего лишь великий художник, это катастрофа целого сословия. Так не любить и даже презирать родную почву, все истоки, родную культуру как среду жизни, что отказаться от языка, как от последней, ненужной связи с этой жизнью? В России существовали параллельно и независимо две жизни, две культуры и две цивилизации, дворянская и народная, и разница между ними была огромна. Ни в какой другой индоевропейской стране не было буквально во всем такого разрыва между собственно народом и верхним сословием. Русская «знать» настойчиво, даже с некой одержимостью, стряхивала с себя все русское, отказывалась от языка, отказалась от песен, танцев, от одежды, от архитектуры, от всего Русского Дома. Со времен Петра с плебейской одержимостью дворянство тянулось на цыпочках, пытаясь всеми силами дотянуться до Европы и оторваться от своей Азии. Голубая, я бы сказал, родовая, мечта русского дворянина — это прожить состояние, то есть русское имение с русскими душами, в Париже или Италии, или Швейцарии. Желание понятное, оно родовое инстинктивное, это бессознательная родовая тяга к истокам. По сути это были големы, матрица Запада на Великой Русской равнине. Русь для всех них так и осталась, как брезгливо заметил классик: «Азия-с!»
Даже великая русская литература XIX века была дворянской литературой, литературой для внутреннего потребления, для себя и про себя. Русскому крестьянину, даже если бы он был грамотен, попросту далеки как инопланетяне, дворянские гнезда, анны каренины, чичиковы, раскольниковы. Точно так же, как Карениной и Чичикову русские былины, сказания, сказки, песни, плачи, все то, действительно истинно родное, чем жил русский крестьянин, единственный, говорящий и мыслящий на родном языке. «Бесконечно далеки они от народа», значит, и от традиции, от родовой памяти, от всяких корней, как всякая «пятая колонна», и в этом был приговор дворянству, бывшей дворне, попросту дворовой служивой «прослойке» между земледельцем и князем, уже оторванной от земли и с тех пор с плебейской одержимостью рвущейся еще дальше от нее, но так никогда и не ставшей белой костью. Оторванная от всех корней, отказавшаяся от питающего источника Рода, прослойка-сословие неизбежно вырождалось. Если вначале, на первой волне, еще что-то осталось, были Суворов, Кутузов, Орлов, Ушаков, Строганов, Шувалов, то в конце от них остались лишь чичиков, манилов, плюшкин, ноздрев, коробочка и наконец чеховские дачники. Судьба мелкопоместного дворянства второй половины XIX века это медицинский диагноз наследственной болезни, это физиологическое вырождение искусственно выведенной касты «господ», изначально лишенной высшего русского типа. Самое простое, как и очевидное, доказательство тому находится в Русском музее, в галерее портретов русской аристократии. Это попросту шокирующее зрелище: все эти «благородия» невзрачны, тщедушны, чернявы и кучерявы, ничего, что хоть чем-то и как-то, хоть каким-нибудь местом или геном напоминало об Иване-Царевиче и Василисе Прекрасной. Больше всего меня поражает посмертная маска Петра, этого демиурга всех этих големов, маленькая, просто ничтожная головка и это при таких конечностях! В любой крестьянской земледельческой семье рождение такого уродца посчитали бы проклятием Рода, божественным наказанием за грехи родителей. Известно, что одним из движущих мотивов стрелецкого мятежа было то, что в народной среде и даже в высших сословиях считали Петра недостойным престола, подменным «немчином», аж чуть ли не сыном Лефорта. И то посудить, был ли похож на русскую сестру, царевну Софью, и русского отца, царя Алексея, этот дегенерат с непропорциональными конечностями и маленькой головкой? И откуда могла взяться у русского по крови такая любовь к «немчинам»? В первый свой «новый год» своей новой эры 1 января нового 1700 года он устроил переодевание дворянства: «Повелел монарх носить мужескому полу верхнее саксонское и французское, а камзолы и нижнее платье немецкое, и женскому — немецкое». Новой своей второй касте понасаждал немецких генералов, что при том же его отце могло быть помыслено только как измена. И опять же эта болезненная страсть к «немым» девкам, своим немкам.
