Но неподкупность – понятие отрицательное, хотя и безусловно необходимое для суда. Одной неподкупностью не мог суд присяжных приобресть ту чрезвычайную и благодарную популярность, которую он стяжал быстро, как пред правительством и обществом, так и пред народом. Рядом с неподкупностью стали выдвигаться другие отличительные свойства суда присяжных: его внутренняя жизненная правда, отзывчивость, человечность.
Взятки – взятками, но не всегда же в старых судах дела решались взятками. Ведь немало было таких «неинтересных» дел, по которым самый бессовестный судейский крючок не мог ничего содрать. Вот тут-то выступали другие язвы дореформенного судопроизводства: его невежественное буквоедство, его мертвящий формализм и сословное неравенство, доходившее до жестокости, в особенности по отношению к «подлому» народу, т. е. к огромному большинству его, не изъятому от податей и телесных наказаний. Если дела дворян и других привилегированных классов, даже без прямого участия подсудимых, а силою одной, так сказать, инерции благородства, сами собою восходили на ревизию высших судебных инстанций, то простолюдин, осужденный на каторгу заседателями-манекенами, может быть только потому, что не мог насытить алчность секретаря, мог не иначе добиться рассмотрения жалобы в сенате, как подвергнувшись предварительно наказанию плетьми по приговору палаты, на которую он приносил жалобу[120]. И вдруг после всех подобных возмутительных пародий на правосудие является суд гласный, равный для всех без различия сословий, судящий спокойно и без оскорбления человеческого достоинства, без озлобления и ненависти карающий провинившегося и милостиво прощающий человека, случайно впавшего в преступление. Было от чего придти народу в радостное изумление, которое все более и более увеличивалось.
Чем дальше шло вглубь России распространение суда совести, тем все более и более теряло почву под собою исторически сложившееся недоверие народа к суду и официальному законодательству. Где закон, там и неправда – таков был приговор, произнесенный народом над дореформенным правосудием, и в этом приговоре была горькая правда. Суд присяжных стал рассевать это предубеждение народа, внедренное старым жестоким законодательством и буквоедскою практикою приказной юриспруденции. Народ воочию стал видеть, что не только суд, но и закон изменился, что не только плети и розги пропали из приговоров, но что все дело разбирается и вина подсудимого определяется по-божески, по совести, по сущей правде, а не по закону, по казенному, как это было прежде при существовании официальной таксы доказательств. Народ видел и другую разительную перемену – это состав суда. Положим и прежде призывались заседатели в суды, но народ хорошо помнил, что заседатели были только ширмою, за которою орудовал секретарь, что заседатели не дело разбирали, а исполняли обязанности прислуги[121], а в нужное время их призывали для приложения печати к неведомым приговорам. Теперь не то. Всякий видел, что дела решают не господа в мундирах, а сами присяжные, простые мещане и крестьяне, и пред приговорами их преклоняется само начальство. Народ видел, что это суд одинаковый для всех: для мужиков и господ, и что «вчерашний раб», который по мановению руки помещика мог быть истязуем и сослан в Сибирь, – сидит рядом с ним и подает голос по убеждению совести наравне с ним; что приговор их немедленно получает силу, и раз присяжные по совести сказали: не виноват, – почти по мановению волшебства падают узы, и подсудимый делается свободным человеком. Радостно встрепенулся при виде этого нового суда народ, изверившийся в возможность правды на суде земном. Народ не верил своим глазам, не верил своим ушам, слыша в приговоре присяжных отголосок той сущей правды, которую смутно ощущал он в себе самом, но осуществление которой еще так недавно, при крепостном праве, казалось такою же химерою, как мечта о молочных реках, текущих среди кисельных берегов.
Форменная келейная расправа стала превращаться в действительный суд только с момента учреждения суда присяжного.
А. Бобрищев-Пушкин
Неожиданное появление суда присяжных должно было поразить не один народ, только что сбросивший с себя узы рабства. Одно уже проектирование его поразило удивлением даже интеллигентное русское общество. Долгое время суд присяжных имел характер запретного плода. Когда в 1862 г. опубликованы были основные положения судебной реформы, и в том числе суд присяжных, человек образованный, с передовыми взглядами, академик Никитенко с умилением заносил в свой дневник, что если бы в недавнее николаевское время кто-нибудь помечтал бы о подобных предметах и мечта его сделалась бы известна начальству, он неминуемо попал бы либо в крепость, либо в сумасшедший дом[122].
Инициатива суда присяжных, как и самого освобождения крестьян, по признанию самих славянофилов[123], шла из лагеря либеральных западников.
Первый, кто осмелился публично заговорить о таком подозрительном предмете, как суд присяжных, был известный деятель[124] крестьянской реформы Тверской губернии, предводитель дворянства А. М.Унковский, предложивший еще в 1858 г. в крестьянском комитете в числе других реформ и суд присяжных. Возражая против довода о недостаточной развитости русского народа для выполнения обязанностей присяжного заседателя, Унковский писал: «Что значит – народ недостаточно развит и какая нужна степень развития для наглядного суждения по совести и здравому смыслу? Присяжным именно это только и нужно, а русский народ, конечно, не имеет недостатка ни в здравом смысле, ни в добросовестности. Неужели наш народ менее развит, нежели английский в XIII столетии? Англичане ввели суд присяжных и в Новой Зеландии. Неужели наш народ ниже новозеландских дикарей? Суд присяжных – суд гласный и по совести – требует в судьях гораздо менее умственного развития и образования, нежели всякий другой суд, а тем более наше сложное судопроизводство; поэтому можно скорее сказать, что у нас возможен только суд присяжных и менее возможно настоящее сложное судопроизводство. Устройте самостоятельный суд и притом присяжный (потому что другого независимого суда нет и быть не может) и те же люди, которые только снимают шубу с почетных посетителей и прикладывают печати, окажутся способными к произнесению приговоров; это ясно как день, и противиться этому благодетельному учреждению могут только те, которым бессудность и безнаказанность выгоднее». Исполненное доверия к закрепощенному еще народу, предложение Унковского, как и следовало ожидать, встретило сильный отпор со стороны крепостников, которые открыто называли проект Унковского революционным, но большинство Тверского комитета приняло суд присяжных. – Унковский вторично и подробно развивал свой проект в 1859 г. в редакционной комиссии по крестьянскому делу, а затем после известного столкновения депутатов с членами ее он в всеподданнейшем адресе вновь высказался за необходимость учреждения суда присяжных. В программе реформ, изложенной в этом адресе и вызвавшей гнев Государя[125], в п. 3 пять депутатов просили об учреждении «независимой судебной власти», т. е. суда присяжных.
Хотя мысль о суде присяжных была встречена в 1859 г. правительством не дружелюбно, но она не заглохла. Ее поддержали некоторые дворянства. Главную же поддержку ей оказало передовое общественное мнение в лице лучших тогдашних журналов: «Современника» и «Русского Вестника».
С осени 1861 г. после освобождения крестьян возобновились работы по судебной реформе при очень благоприятном настроении. Великое дело отмены крепостного права, внушавшее столько страхов, осуществилось благополучно. Вопреки предсказанию мнительных бюрократов и консерваторов, пугавших народными волнениями, народ вел себя безукоризненно. Благополучное проведение столь трудного и сложного дела усилило кредит либерально-гуманных веяний, и когда в 1861 г. государственная канцелярия приступила к пересмотру проектов судебной реформы, составленных гр. Блудовым, почва для введения суда присяжных уже была достаточно подготовлена.
Честь первого предложения суда присяжных принадлежит Д. А. Ровинскому, тогдашнему московскому губернскому прокурору. Прекрасный знаток не только судебной практики, но и народной жизни, Д. А. Ровинский в дельной и остроумной записке опровергал все страхи и недомыслия о суде присяжных, которые навеяны были ложною мудростью кабинетных знатоков русского народа, никогда не выезжавших из Петербурга.
Разбирая обычные доводы о неподготовленности русского народа, Д. А. Ровинский между прочим писал: «Предположение, что народ наш смотрит на преступление снисходительно и признает преступника „только несчастным“, противоречит всем известному факту, что преступники, пойманные народом на самом месте преступления, поступают в руки полиции не иначе, как избитые и изувеченные. На этом основании можно бы обвинить народ скорее в противоположном, но и это будет несправедливо, – народ бьет пойманного преступника просто в виде наказания и потому единственно, что не имеет никакого доверия ни к добросовестности полиции, которая может замять дело, ни к правосудию судей, которые на точном основании теории улик и совершенных доказательств могут освободить гласного преступника от всякого взыскания».
