Я слушал Шульмана с тягостью. Совет безразлично воспринять злодейское дело меня удручал. Пожалуй, я хотел от Шульмана и не помощи, я ждал благословения на ответный удар. Но он в эти часы исповедовал покой.
- Убедили! - солгал я. - Пусть бог им судья. Остаюсь на весь вечер.
Но подобно иезуитам, правило которых позволяет считать ложь святой, если мысленно сказать правду, я сказал про себя: "Остаюсь, пока не истечет время поездки Томаша".
Шульман, освобожденный моим согласием от всякой ответственности, запалился, как это всегда бывает с посторонними, пустым, но неистощимым любопытством. Почему Лужин на Шведском холме удовлетворился двумя мятежниками? Как господин Володкович узнал о вызове и месте дуэли? Какую цель он преследовал, высказывая сомнения в самоубийстве Северина? Я объяснял.
- Да, это реально, - отвечал он. - Вы правы, вы правы. У вас чутье, Петр Петрович. Теперь я знаю, где вам предназначено проявить себя.
- Только не говорите, что в сыске, - сказал я.
Отвечая на его вопросы, я уверялся, что догадки мои близки к правде, и одновременно осознавал прочность позиций господина Володковича. Мне воображался суд, господин Володкович под стражей, его последняя речь. "Тяжело было мне, отцу, - говорил он, - решиться на такой поступок, но мною двигал гнев, руководила преданность престолу. Все меры были испробованы: уговоры, отцовские просьбы, угроза проклятия - ничто не помогло. Я молчал, да, я стыдился. Но когда дерзость перешла пределы мыслимого, когда сын мой появился с требованием средств для продолжения безумного мятежа, мое сердце окаменело - передо мною был враг, враг нашего государя, наших святынь. Я виновен. Но поймите меня, господа. Я не хотел, чтобы грех старшего был перенесен на младших детей. Я породил изменника, сказал я себе, я его и убью". После этих слов из знаменитой повести Гоголя господину Володковичу следует мягкий приговор, потом государь, войдя в переживания несчастного отца, находит поступок похвальным и милует полной свободой.
Но, вопреки невеселым предвидениям, я решил взять Томаша в оборот непременно. Мне было важно выйти победителем в той умственной и нравственной войне, которая велась между мною и помещиком Володковичем. Я постановил, что экземпляр рукописного признания Томаша вручу дворянскому предводителю под расписку. А уж какие меры примет дворянство - придет ли с поздравлениями или постарается отнять имение - меня не касается.
Просидев возле Шульмана до одиннадцатого часа, до той минуты, когда вино погрузило его в сладкий сон, я отправился исполнять свой план.
XXXII
Час спустя я и со мной отряд из восьми человек галопом вошли в усадьбу. Двор был пуст, дом тих, только в гостиной светили свечи. На топот и ржание выбежал из дома слуга.
- Эй, братец, где Томаша найти? - спросил я.
- Во флигеле, во флигеле он, - отвечал слуга и добавил странно: - Там и все.
Мы спешились и пошли к флигелю, где жил Томаш. Здесь, у входа, стояли десятка полтора людей, в лунном свете трудно различимых.
- А-а, господин Степанов, - послышался голос Лужина, и он пошел навстречу. - Хорошо, что вы приехали, а то я как раз собирался вашему командиру сообщить.
- Что сообщить? - спросил я.
- О мятежнике беглом, - ответил исправник. - Ведь совсем разбушевался. Днем вашего человека вывел из строя, вечером убил слугу господина Володковича...
Перед глазами моими все исчезло, лишь черное пятно шевелилось впереди. Я пришел в себя от прикосновения руки Лужина. Он держал меня за локоть и удивленно говорил: "Что с вами, господин штабс-капитан?"
- Сволочи! - выдохнул я. - Людоеды!
- Да, головорезы, - сказал Лужин. - Отпетые. Невинного человека. В уме не укладывается. Возвращался домой - жена ждет, семья, а его на дороге двумя выстрелами... Версты не доехал до дома... Полчаса назад мужики привезли... Лежал на обочине, истек кровью.
Вдруг возле нас оказался Володкович, и он говорил:
- Вот, господин штабс-капитан, новая беда на наш дом. Бедный Томаш! Бедные дети, трое детей осиротели...
- Ваш долг позаботиться, - сказал исправник. - Зная вашу доброту, я уверен...
- Разумеется, - ответил Володкович. - Их судьбу мы устроим.
Я повернулся и пошел прочь.
XXXIII
После трех месяцев пребывания в усмиренном крае батарея была возвращена в казармы, и я получил возможность подать в отставку, что сделал немедля.
Не стану описывать тот приятный день, когда я приступил к обязанностям секретаря у этнографа Романова. Наконец-то наклонности мои нашли применение, а работа над материалом, собираемым в летних экспедициях, дала сознание полезности своего дела, сознание, которого со времени обороны Севастополя я не имел.
Минувшим летом маршрут нашей экспедиции лежал по литовским и белорусским уездам. Оказавшись в Слониме, я не удержался махнуть за пятьдесят верст в сторону, чтобы увидеть... не знаю даже что. Просто сердце позвало меня туда, где произошли описанные выше события.
Кому приходилось навещать места, памятные необычным происшествием, поймет мое желание увидеть живых участников тех, уже далеких дней. Естественно, это желание привело меня к избе мельника. На пороге, где некогда Федор, покуривая трубочку, дивился множеству звезд, сейчас сидела старуха. Меня кольнуло недоброе предчувствие. И верно, на вопрос, где найти хозяина, что жил здесь раньше, старуха отвечала:
- Уже не найти. Умер, вот три года, как его нет.
- А сын его где, не знаете?
- Не слышала, про сына люди ничего не говорили. Один жил.
Умер и старый поп, в доме которого квартировал Оноприенко.
Потом я поехал к Шведскому холму. Вспомнились мне цепь солдат, щербатый Мирон, исправник Лужин, убитый им молодой мятежник. Могилу его я не без труда различил в высокой траве. Ноги мои словно приросли к земле, и долго стоял я над могилой, стыдясь и раскаиваясь, что не сумел охранить от гибели юную жизнь.
Следуя зову своей грусти, я отправился на просеку. Здесь ничто не изменилось. Крест, каким был прежде, таким стоял и сейчас. Те же самые, показалось мне, лесные птички высвистывали прежние свои трели. Тот же легкий шум слышался в кронах, те же шишки, которыми играл перед дуэлью Красинский, лежали в траве. "Да было ль все то, что я помню? - спрашивал я себя. - Звенели ль тут наши клинки? Звучал ли выстрел? Стоял ли тут мой друг Шульман? По этой ли дороге Орлик носил меня в усадьбу Володковичей?"
А что старый убийца, подумал я, топчет еще землю или взят уже в ад?
Я сел в бричку и скоро подъезжал к корчме. У ворот меня встречал в приветливой позе корчмарь, но, увы, это не был мой знакомец.
Я поинтересовался, жив ли его предшественник.
- Жив? - переспросил корчмарь. - Конечно, жив. Почему бы ему не жить. О, он теперь в местечке.
- Слава богу! - сказал я. - А был тут исправник Лужин. Не слышали о таком?
- Не только слышал, - отвечал корчмарь, - но и видел собственными глазами два дня назад, и вижу каждый месяц.
Наступил черед спросить о жизни Володковича, но тут из леса вынеслись один за другим два экипажа и стали приближаться.
Корчмарь поставил козырьком руку, вгляделся и выдвинулся вперед. Скоро коляски прокатили мимо. Велико было мое изумление, когда я разглядел в первой господина Володковича с маленьким мальчиком на руках, а возле него молодую даму, в которой узналась мне Людвига. Во второй ехал Михал с незнакомой мне девушкой и цветущий Красинский.
Корчмарь, хоть путешественники и не взглянули на него, счел должным низко поклониться.
- Кто ж это, что вы кланяетесь? - спросил я.
- О! - воскликнул корчмарь. - Володковичи.
Эта встреча и побудила меня вспомнить подробности нескольких только мне известных преступлений, преступлений неприметных и неудивительных среди того огромного множества, которые совершены были в шестьдесят третьем году.
