В лице нового консервативного Законодательного собрания Луи-Наполеон получил еще более непримиримого и агрессивного противника, чем прежде. Принц-президент первым пришел к заключению, что он царствует, но не правит: его директивы либо не доходили до исполнителей, либо затушевывались, приобретали совершенно иное значение; да и лидеры с улицы Пуатье стремились его держать подальше от государственных дел. Принцу ничего не оставалось делать, как ждать и учиться новым правилам игры. «Он имел несгибаемую волю и уверенность в своем предназначении.., но в то же время он умел останавливаться, отступать без какого-либо ущерба своему тщеславию и гордости», — такую характеристику дал принцу Одилон Барро{153}. Президент с легкостью воспринимал все реакционные начинания своего министерства, как-то борьба с монтаньярами или римская экспедиция, но в то же время он держал дистанцию по отношению к своим министрам. С принятием закона де Фаллу, по которому католической церкви предоставлялось право открывать религиозные школы, Луи-Наполеон приобретает симпатии со стороны католиков. В ожидании момента, подходящего для начала собственной политической игры, Луи-Наполеон культивирует свою популярность: он показывается повсюду — в Париже, провинции, посещает рабочих, больницы, торжественные мероприятия, он старается присутствовать везде, быть на виду, чтобы страна о нем не забыла{154}.
Таким образом, продолжительная борьба Луи-Наполеона за признание и власть наконец увенчалась успехом. Крах олигархического режима Июльской монархии привел в движение широкие народные массы. Они видели в Луи-Наполеоне своего защитника и покровителя. В свою очередь поддержка, оказанная принцу правящими элитами, была временной. Монархисты рассчитывали использовать его в своих целях. Однако они так никогда до конца и не поняли Луи-Наполеона. Для них он навсегда остался жалким мечтателем и выскочкой. Монархисты насмехались над ним и его доктриной, не понимая того, что впитавший с молоком матери мысль о своем великом предназначении Луи-Наполеон не собирался останавливаться на полпути. И пусть никто из высшего света не здоровался с ним во время конных прогулок по Булонскому лесу, он знал, что отныне всеобщее избирательное право дает ему в руки такую власть, о которой не могли мечтать в свое время французские короли.
Попытки Луи-Наполеона в течение 1849–1851 годов вести самостоятельную политику закончились открытым конфликтом между ним и монархистами, которые едва скрывали намерение реставрировать монархию. Во время президентской кампании нотабли лишь временно поддержали принца-президента, да и то из страха перед социалистами. Так, в донесениях полицейского агента за апрель — май 1849 года говорилось, что «комитет Луаны, где присутствовали только самые верные соратники, собирался в понедельник вечером… Там было зачитано несколько важных писем, посвященных ситуации в стране. В них говорилось о том, как не допустить победы Луи-Наполеона во время грядущих выборов, которые, как они считают, будут гибельными для Республики. В качестве пропаганды против принца рекомендуется поддерживать среди сельского населения надежды на скорейшее возвращение Генриха V[15]. Рекомендуется также членам организации сохранить связи в администрации, главным образом в муниципалитетах». Из этого сообщения видно, что оппозиция легитимистов президенту Республики носила организованный характер и была весьма активна. Проблема заключалась еще и в том, что назначаемые принцем префекты, которые, по идее, должны были ослабить влияние нотаблей на местах и проводить жесткую централизаторскую политику, не справлялись с республиканской оппозицией и обычно не могли обойтись без поддержки местных нотаблей, жаждущих возврата короля{155}. Любопытно отметить, что полицейский агент из Луаны советовал принцу срочно поменять и уволить весь административный персонал. «Кроме того, — писал он, — состав комиссариатов полиции города Луана с политической точки зрения крайне ненадежный»{156}. Таким образом, угроза, исходящая от местной элиты — нотаблей, была крайне велика из-за опасения возможных провокаций.
Восстание «Новой Горы»[16] 13 июня 1849 года в Париже сыграло на руку принцу, который после подавления плохо организованного мятежа заявил, что «пришло время добрым успокоиться, а злым трепетать». В воззвании к французскому народу говорилось: «У Республики нет более непримиримых врагов, чем эти люди, которые вместо прогресса и улучшения жизни хотят превратить Францию в арену беспорядка и сделать из нее военный лагерь… Избранный всей нацией, я буду защищать бедных так же, как и богатых; всю цивилизацию. Я не отступлю ни перед чем, чтобы победить». И хотя восстание, поднятое Ледрю-Ролленом, было с легкостью подавлено, оно нагнало ужас на партию порядка, во всем видевшую заговор красных. Однако уже в конце июля 1849 года принц был вынужден заявить, что едва только миновала угроза, исходящая от улиц, как тут же подняли голову партии (имеются в виду легитимисты и орлеанисты. — Прим. авт.) и стали угрожать стране и сеять неуверенность{157}.
С момента подавления мятежа фигура принца-президента становится все более и более популярной как в провинции, так и в столице. С формированием министерства д’Опуля — Фульда осенью 1849 года Луи-Наполеон выходит из-под опеки монархических нотаблей. Одновременно принц формирует окружение из лично преданных ему людей, в которое вошли Э. Руэр[17], Ж. Персиньи, Парье, Барош и Ш. Морни[18].
Таким образом принцу-президенту удалось разорвать круг всеобщего отчуждения, а поскольку Луи-Наполеон и его окружение постоянно нуждались в деньгах, то присоединение к ним банкира Фульда дало им надежный источник финансирования, что серьезно обеспокоило орлеанистов. К. Маркс прямо писал, что в лице Фульда Луи-Наполеон нашел себе помощника на бирже, а с назначением на пост префекта парижской полиции Карлье столица оказалась под контролем Луи-Наполеона{158}.
Любопытную оценку ситуации в стране дает префект из Марселя в письме принцу-президенту от 9 октября 1849 года: «Формирование нового кабинета и объяснения народу мотивов этого важного поступка произвели в Марселе, как, впрочем, и повсюду, живое и глубокое впечатление. Это впечатление, должен Вам сказать, проявилось первоначально в удивлении, которое Вы должны были предвидеть, ибо, признавая необходимость жестких и энергичных мер для ведения дел, вся Франция, подобно больному, боится и своих болезней, и доктора».
«Но, с одной стороны, — продолжает автор послания, — Ваш манифест не оставляет никакого сомнения в Вашей решительности и намерениях, с другой стороны, министры, которых Вы призвали себе на помощь, в большинстве своем принадлежат к парламентскому большинству, и, узнав это, общественное мнение сразу же успокоилось. Не могу не вспомнить о практике конституционных королей… прикрывавшихся ответственностью министров. Но сейчас это Вы сами ответственны, согласно букве закона, перед всем народом… это Ваше неотъемлемое право поступать таким образом вопреки всем нападкам на Вас.
В том, что касается департамента Буше дю Рон, я могу Вас заверить, что если противозаконные выступления и возможны, то только со стороны сторонников демагогической партии (социалистов. — Прим. авт.), и я Вас уверяю, что они будут тут же подавлены. Другие партии — легитимисты и консерваторы, какова бы ни была их позиция и особые интересы, — чувствуют, что социальная обстановка крайне напряжена, и придерживаются очень осторожной и взвешенной позиции в отношении Вашего правительства. Развитие событий привело их к мнению, что только Вы можете защитить их от общего врага»{159}.
И если социалисты в 1849 году не собирались поднимать восстание, как это утверждал префект Лиона, то только из-за недостатка сил и средств{160}. Собственно говоря, сам термин «социалисты» требует уточнений. Под ними в официальной переписке понимали революционеров-анархистов, ставивших своей целью уничтожение государства. Трудно сейчас точно определить настоящий масштаб их приготовлений и назвать имена лидеров, поскольку в большинстве случаев анархисты хорошо конспирировались и очень часто их влияние на местах осуществлялось анонимно. Приблизительно такая же ситуация была в Париже во время июньского восстания 1848 года, когда восставшие действовали без вождей под лозунгами социальной революции. Многие спасшиеся от расправы летом 1848 года бежали за границу, а впоследствии через швейцарскую границу стали просачиваться во Францию. Так, в 1850 году из префектуры Роны, пограничного со Швейцарией департамента, приходит угрожающее предостережение правительству, что мешкать нельзя, а надо энергично действовать{161}.
