Он стоял в это время со своим войском в Армении между Уч Килисом и Румом, охраняя, по приказу повелителя от возможных вылазок его утомленную Багдадским походом армию, зимовавшую в Уч Килисе.
В лагерь Мираншаха ежедневно приходили армянские монахи с окрестных гор.
Всего полгода назад тамгачи - сборщики налогов, приезжая сюда для сбора налогов, доносили по возвращении в Султанию, что в Армении, кроме как в Ерзингане, не осталось ни живой души и взимать налоги не с кого.
В тот же день, когда Мираншах с войском расположился здесь лагерем, безлюдные горы окрест вдруг ожили, скалы зашевелились и обернулись людьми и, ведомые священником в длиннополой черной рясе и с большим серебряным крестом на груди, на удивление всего стана, от конюхов и до тысячников, доверчиво и бесстрашно спустились к ним. После разговора наследника со священником военачальники, никогда не расстававшиеся с Мираншахом ни в походах, ни на биваках и потому хорошо знавшие его нрав, стали свидетелями необычайного его волнения: никогда еще они не видели, чтоб наследник так безудержно хохотал и так неутешно, почти по-детски рыдал. В тревоге и беспокойстве они стали допытываться у вельмож, в присутствии которых шел разговор наследника с иноверцами: что они такое сказали Мираншаху и отчего он впал в такую страшную истерику? Но вельможи отмечались, не емся пересказать разговор иноверцев с наследником. Прослышав о том, что Мираншах карает мусульман, они приняли его за единоверца и пришли поклониться ему и просить покровительства и хлеба.
Весь день Мираншах пил, смеялся и плакал, а вечером приказал, заколоть множество овец, расстелить вместо скатертей дорогие шелковые ткани и сел пировать с гостями, приказав, по обычаю Мавераннахра, отправить домочадцам гостей первую партию зажаренных целиком бараньих ляжек и больших кусков вяленого мяса па кожаных подносах с серебряными ручками, после чего собственноручно раздал всем лаваш и, испив из золотой чаши, в знак особого уважения передал ее священнику и до утренней зари потчевал армян.
Спустя годы в книгохранилищах Эчмиадзипа найдут страницы, свидетельствующие о милосердии и щедрости Мираншаха, сына и наследника заклятого врага христиан Тимура, разрушившего множество церквей в городах и селах армянских, в том числе и в Ерзингане. Теряясь в догадках, один истолкуют эти страницы так, что, подверженный пьянству, Мираншах попросту получал удовольствие от исполнения своих странных прихотей и не отвечал за свои поступки; другие же станут утверждать, что он был тайным противником политики своего отца и всюду, где было возможно, действовал наперекор ей. И никто уже не вспомнит, что добрые деяния в Армении, равно как и кровавые погромы в собственном улусе, проистекали от одного источника - отчаяния.
Страх породил болезнь, болезнь породила злодеяния, злодеяния породили безнадежность, которая перешла в отчаяние, граничащее с безумием.
Письмо Ибрагима привело его в бешенство. "Теперь зима. Когда наступит весна, мы схватим его и пришлем". Изворотливость и непокорность шаха, с какой-то, но несомненно преступной целью оттягивающего время, довели Мираншаха до исступления, и, выскочив с диким ревом из шатра и приказав первому подвернувшемуся тысячнику поднимать конников, поскакал с ними в Ширван. Вот с этим-то отрядом тимуридов повстречалась ночью на шемахинской дороге Фатьма и бакинские мюриды и счастливо избежали плена.
Добравшись до берега Куры и расположившись на отдых, Мираншах стал посылать гонцов одного за другим в Шемаху, и между столицей Ширвана и приближающимся к ней отрядом действовала непрерывная связь. Дервиш Асир, засевший в одной из полутемных келий одного из семи, шемахинских караван-сараев передавал наследнику с гонцами сведения о событиях во дворце Гюлистан, добытые через черных мюридов шейха Азама, и, таким образом, Миранщах еще в пути был осведомлен о последних новостях.
Переодетые воины, тайно засланные принцем.в резиденцию, шейха Азама и жившие там в ожидании ареста Фазлуллаха, дабы помочь осуществить его и доставить еретика в стаи наследника, встретили его, раскормленные и хмельные от ячменной настойки, у Главных ворот, выходящих на караванную дорогу. Это были отборные багадуры-джагатаи, соплеменники эмира Тимура, носившие на шее кожаные ярлыки со списком дарованных им пастбищ, скота и табунов, и обычно их посылали на дело, когда следовало выкрасть кого-либо из опаснейших врагов повелителя. Как все багадуры в войсках самого Тимура, его сыновей, внуков и родственников, переодетые багадуры. - джагатаи работали под началом дервиша Асира и кроме него подчинялись только самому повелителю. В случае невыполнения приказа или какого-то проступка повелитель мог сорвать у багадура с шеи ярлык и лишить всего имущества; порка же кнутом, узаконенная для всех воинов, на джагатаев не распространялась, ибо за особые, мало кому ведомые заслуги перед повелителем и государством они были освобождены от телесных наказаний. Но у Главных ворот кнут наследника просвистел как раз над их головами. Мираншах хлестал их за то, что, предавшись обжорству и лени, они позволили упустить послов Фазла, а вместе с ними и возможность доказать повелителю измену ширваншаха, и хлестал до тех пор, пока все они до единого не повалились под ноги его коню с мольбами о пощаде. Если бы он не надеялся найти в резиденции шейха Азама веские доказательства измены шаха, то, не задумываясь, предал бы их мечу. Приказав им вернуться па свои места, он въехал наконец в ворота. Следуя за ним, отряд, топча и сминая по пути ночную стражу, которая, узнав тимуридов, поспешно расступалась, давая им дорогу, с шумом ворвался в город.
Мираншах услышал, как в бойницах забили барабаны, увидел, как из лешгергяха - военной крепости на горе - высыпали аскерхасы и поскакали, молниеносно занимая дорогу, ко дворцу Гюлистан, и как на высокой дворцовой башне появились силуэты шаха и наследника Гёвхаршаха в окружении факельщиков.
Армия шаха Ибрагима во глазе с его братом сардаром Бахлулом стояла в Дербенте, прикрывая, согласно договору с эмиром Тимуром, Дербентский проход от Тохтамышхана.
В Шемахе оставались тысяча аскерхасов, телохранители, оруженосцы и миршабы - ночная стража; на остальной же территории Ширвана, кроме личных отрядов правителей Баку, Махмудабада, Ахсу, Шабрана да небольших групп охраны купцов и сельских старост, не было никаких военных сил. Мираншах был уверен, что тысячный отряд конников, составляющий одну десятую часть его армии, разгоряченный недавними погромами и грабежами, только гикни им - сметет разодетых в шелка и сукна, почивших в мире и сытости, отвыкших за время правления Ибрагима от сражений шемахинцев, и он с легкостью схватит Ибрагима и уведет его в плен.
Если бы у него были доказательства измены шаха! По сведениям дервиша Асира, Ибрагим приложил свою шахскую печать к указу об аресте Фазлуллаха и предании суду всех хуруфитов, к тому же обвинил шейха Азама, по должности своей стоящего на страже веры и религии, в попустительстве ереси и укоренении ее в Ширване, чем обелил и оградил себя от подозрений.
Кроме того, арест Ибрагима повлек бы за собой уход ширванской армии из Дербента, чем не преминул бы воспользоваться Тохтамыш-хан, чтобы вторгнуться во владения Хулакида - Мираншаха. Арест шаха не обещал ему ничего, кроме новой вспышки гнева со стороны отца, и поэтому, заметив, что воины его, взявшись за оружие, готовы схватиться со стремительно приближающимися аскерхасами, принц запретил вступать в бой и в сопровождении небольшой свиты проехал на Мраморную площадь, где ждал вышедший встретить и пригласить его во дворец кази Баязид. Не удостоив его ответного приветствия, наследник погнал разгоряченного коня к резиденции шейха Азама.
Когда шах и наследник Гёвхаршах выпустили еретиков из железных клеток и увели с собой, шейх Азам, изнемогши от отчаяния и бессилия, какое-то время оставался в темнице, как если бы сам стал невольником.
Ненависть к вероломному шаху и к безбожникам хуруфи-там переросла во вселенскую ненависть к проклятому богом времени безверия и бесстрашия, и если он еще давеча здесь, в темнице, заклинал шаха предотвратить кровопролитие, то сейчас сам жаждал светопреставления, потому что боль сердца била так велика, что не вмещалась в слабой, с перебитыми ребрами груди и рвалась вовне.
В его воспаленном мозгу проносились видения погромов в Малхаме, Исфагане, Тебризе, и с мстительным злорадством он утверждался в справедливости деяний эмира Тимура, ниспосланного господом, чтобы очистить мир от скверны.
Мысль о всечеловеческом погроме, который, достигнув апогея, истребит всех до единого, дабы люди погибли и воскресли для новой, праведной жизни, так. захватила шейха, что появись сейчас перед ним эмир Тимур и прикажи ему взять в руки капающий меч, он повиновался бы с готовностью,
