Хилда Дулиттл каждый раз надеялась на мимолетную встречу в прихожей с Летучим голландцем – Й. Й. ван дер Лиувом. Она любила эти мгновения, когда они просто обменивались взглядами. Мужчина выходил из кабинета и забирал с вешалки свои вещи, она в это время снимала с себя пальто и шляпу. Она находила этого человека весьма элегантным и надеялась, что Бог, наградив его такой приятной наружностью, не обидел и умом. Однажды летом, по обоюдному согласию, они поменялись временем своих сеансов. Поклонившись Хилде, мужчина обратился к ней на немецком языке и в самых изысканных выражениях поинтересовался, не согласится ли милостивая фрау всего один раз прийти на свой сеанс в другое время. Она ответила по-английски, что с удовольствием придет вместо него в четыре часа, а он может приходить в пять, когда обычно начинался ее сеанс. Он поблагодарил ее уже на английском, на котором говорил совсем без акцента. «Это был первый и последний раз, когда я разговаривала с Летучим голландцем». Он разбился на своем самолете где-то в пустыне Танганьики.
Мария Бонапарт также привлекла к себе внимание Хилды Дулиттл. «Вне всякого сомнения, эта одаренная женщина, которую Профессор называет "наша принцесса", будит у меня живейший интерес и даже зависть. Я совершенно непроизвольно завидую ее положению в обществе, ее умственным способностям и той легкости, с какой она переводит трудный немецкий язык Фрейда, изобилующий научными терминами, но при этом очень изящный, на французский, и перевод, без всякого сомнения, не уступает оригиналу в красоте слога и точности изложения. Я не могу с ней соперничать, и сознательно у меня нет никакого желания делать это, но подсознательно мне очень хочется быть такой же значительной персоной и иметь те же возможности и ту же власть, чтобы оберегать Профессора и делать ему добро».
В этом мирке, где каждый стремился завоевать любовь Учителя и мечтал стать для него самым любимым, эти его «кушеточные дети» сравнивали себя друг с другом, приглядывались друг к другу, мучались ревностью. Мария Бонапарт, например, чувствовала угрозу для себя со стороны другой великосветской дамы царских кровей – Луизы фон Саломе. Однажды Фрейд якобы сказал Марии (возможно, правда, лишь для того, чтобы ободрить ее и сделать ей приятное): «Лу Андреас-Саломе – это сплошной обман. У нее нет ни вашего мужества, ни вашего чистосердечия, ни ваших манер». А вот Кардинеру он совсем иначе и в других выражениях говорил о той, с кем его связывала многолетняя дружба: «Есть люди, превосходство которых нельзя не признать. Они обладают врожденным благородством манер и поведения. Так вот, она – из них».
В 1922 и 1923 годах американцы и англичане, которых Фрейд принимал на своей кушетке, собирались в каком-нибудь из кафе на Верингерштрассе, чтобы обсудить психоаналитические сеансы. Однажды двое англичан, один из них – переводчик Фрейда на английский язык Джеймс Стрейчи, а второй – Джон Рикман, пригласили Кардинера на чашку чая, чтобы задать ему вопрос, который весьма занимал обоих: «Говорят, что Фрейд разговаривает с вами во время сеанса. Как вы этого добиваетесь?» Сами они подозревали, что их психоаналитик мирно спит у них за спиной. В своем дневнике Кардинер описал этот эпизод и выдвинул предположение, что благодаря этим безмолвным сеансам возникла английская школа психоанализа, для которой главным условием было соблюдение полной тишины!
Другие ученики, напротив, жаловались на то, что Фрейд был излишне разговорчив. Швейцарец Реймон де Соссюр, преклоняясь перед ясностью ума и гениальностью профессора, тем не менее упрекал его за то, что тот не смог отказаться от использования внушения, которое ранее достаточно долго применял в своей практике. «Если он не сомневался в том, что установил истину, то уже не тратил времени на ожидание того, чтобы эта истина сама всплыла в сознании больного; он хотел сразу же убедить пациента в правильности своей догадки и поэтому был излишне многословен». А Джоан Ривьер была поражена опрометчивыми словами Фрейда, заявившего ей в самом начале ее первого сеанса: «Ну что же, кое-что о вас я уже знаю; у вас точно были отец и мать».
В отличие от современных психоаналитиков, придерживающихся в общении с пациентами установки на «доброжелательный нейтралитет», Фрейд без раздумий начинал общаться со своими больными, делился с ними мыслями о тех или иных известных ему личностях или о прочитанных произведениях. Почему он это делал? Из дружеского участия или для ободрения пациента? А может быть, таким образом проявлялся контртрансфер, которому Фрейд не мог противиться и который еще не оценил в полной мере? Или это был хорошо рассчитанный профессиональный прием? Фрейд часто делал маленькие подарки своим пациентам: как-то, в самый разгар зимы, он подарил X. Д. ветку апельсинового дерева, увешанную плодами, ее привез с юга Франции один из его сыновей. Доктору Блантону он преподнес четырехтомник своих произведений, что вызвало у того серию сновидений, в которых книги Фрейда переплелись с мыслями о войне, взрывчатых веществах и поэзии Шекспира. Услышав от пациента рассказ об этих его сновидениях, Фрейд заметил: «В последние дни ваши сны стали один мрачнее другого. Этому может быть только одно объяснение, а именно – в вашем отношении ко мне произошли изменения, и случилось это из-за моего подарка». И, возможно во избежание непонимания, добавил: «Этот случай показал нам, какие сложности всегда возникают во время психоанализа из-за подарков».
В ходе своих толкований Фрейд любил рассказать какой-нибудь еврейский анекдот или продемонстрировать одну из статуэток из своей коллекции. Профессор «пригласил меня в соседнюю комнату и показал на предметы, стоявшие на столе», – писала X. Д. Он дал ей в руки фигурку Вишну из слоновой кости – на голове у бога извивались змеи, потом взял со стола совсем маленькую бронзовую статуэтку Афины в шлеме и доспехах, одна ее рука была вытянута так, будто поначалу она что-то держала в ней. «Это моя любимая статуэтка, – объяснил X. Д. Фрейд, – она – само совершенство. К сожалению, потеряно копье богини». Он произнес эти слова по-английски, почти без акцента, своим завораживающим, певучим голосом. Хилда Дулиттл ценила сокровища Фрейда, но и десять лет спустя так и не смогла понять смысла этих «походов» в соседнюю комнату. Было ли это развлечением, данью светскому общению или же обдуманным приемом, используемым психоаналитиком в лечении пациента? «Может быть, он хотел увидеть мою реакцию на воплощенные в этих статуэтках идеи?… Или же просто-напросто хотел дать мне понять, что желает приобщить меня к своим сокровищам, к этим реальным, осязаемым вещам, находящимся у нас перед глазами, которые наводили на мысль о существовании других сокровищ – их нельзя было потрогать руками, но от этого они не становились менее ценными – сокровищ его собственного ума?»
Выключатель, шахматная партия и путешествие на поезде
Медленное тление сигары и распространяемый ею ароматный дым, вдыхаемый посетителями; красные тюльпаны на столе, заставленном древними божествами; пачка писем в прихожей; слегка помятый жемчужно-серый костюм или другой – темный в клетку, нет, скорее в полоску; доллары (а не австрийские шиллинги), купленные в банке «Томас Кук», чтобы расплатиться с профессором; настенные часы, бьющие четыре раза в час; ветка с золотистыми плодами, полученная в подарок зимой; горничная, предлагающая зонтик во время дождя; Фрейд, являющийся во сне то в образе королевы Виктории, то шофера, то злой домовладелицы, а то собора…
Все это смешные случаи, анекдоты и «бури в стакане воды», но они приобщают нас к мелочам повседневной жизни Фрейда и его пациентов, а ведь именно с их помощью и был открыт мир бессознательного и создан психоанализ. Эти мелочи дают нам возможность представить себе хотя бы в общих чертах атмосферу, запахи, жесты и некоторые эпизоды жизни посетителей Берггассе. Благодаря их воспоминаниям и их дневникам, которые они вели во время психоаналитических сеансов, мы можем, ступая след в след за ними, проскользнуть в кабинет Фрейда, ныне лишенный своей первоначальной обстановки (она была вывезена в свое время в Лондон и так там и осталась) и превращенный в музей. В экспозиции этого музея в основном представлены многочисленные фотографии и всего несколько предметов, принадлежавших когда-то хозяину этих апартаментов. Эти мужчины и женщины, писавшие свои дневники за столиком в кафе или в кровати перед сном, возбужденные или, наоборот, подавленные после сеансов психоанализа, рассказали нам о совершенно незнакомом Фрейде, сильно отличающемся от того, которого мы как будто бы знаем. Абраму Кардинеру, сказавшему как-то Фрейду: «Я никак не могу совместить в своей голове ваш образ, тот, что я вижу здесь, в этой комнате, с образом человека, написавшего все эти замечательные книги», профессор ответил: «Лакей никогда не видит в своем господине великого человека».
